Не люблю возвращаться.

Вопрос не в том, откуда — вопрос в том, куда. Никогда не любил го́рода, в котором живу всю жизнь и куда всю жизнь возвращаюсь.

Рига — город северный, скучный, сырой. Осенний. Тем меньше радости ехать сюда во второй половине сентября, косясь в окно, через которое по диагонали пробираются капли, на мокрые перелески, еще зеленые, с ржавыми потеками на березовых вислых кронах, на мокрые дачи, мокрые перроны проскальзывающих станций… на мокрые свалки (маячит решетчатая стрела то ли автокрана, то ли грейфера, мелькает полуобвалившийся ржавый навес с огромной, но еле различимой надписью: «Gaisma» — «Свет»)… на бесконечно повторяющуюся улыбку провода между столбами… Погромыхивает что-то под вагонным брюхом, поскрипывают полки, дребезжит на столике пустой перевернутый стакан о фарфоровую вазочку с салфетками. Локомотив регулярно разражается тоскливым гудком. Проводница возвращает спрессованный в гармошку, нехотя расправляющийся билет.

Последний час перед прибытием — пустая, межеумочная, едва терпимая пауза. Я даже выволок из рундука оба цепляющихся, тяжеленных, забитых почти сплошь авторскими экземплярами двух последних книжек и подарочной водкой рюкзака, свалил на противоположную полку со скомканным бельем. Когда меня разбудили чуть свет погранцы, я уже был в купе один: оба попутчика, массивные литые парни с громоздкими конечностями, сошли не то в Великих Луках, не то тут же на границе, в Себеже (вчера, едва загрузившись, они сразу принялись вскрывать пиво и фисташки, энергично хлебать и жевать, давить, вяловато и отрывисто, как из зада, недореплики про бабки и про знакомых, с брезгливым хмыканьем в конце каждой третьей…). Все утро я сидел, подобрав ноги, на линялом покрывале, зевал, косился то на часы, то в забрызганное окно и бегло, по-дорожному, думал, что вот три недели прошли отменно бездарно, что денег потрачена туча, а ни хрена толком не сделано, сценарий не дописан, и вообще непонятно ничего, то есть прекрасно все понятно, знаем мы эти «проблемы с финансированием», проходили… И что Москва со своими ценами и жлобами всего за три недели не просто укатала — расплющила, как-то совсем перестал я ее выносить. Да, боюсь, не только ее, а историческую родину в целом, короче, правильно я получил (выклянчил) евросоюзовское гражданство… Правда, при подобном умонастроении лучше завязывать с писанием книжек по-русски… Правда, если уж так, с этим, по-любому, лучше завязывать…

Поезд прибывал только в полпервого, снаружи топтались разные Огре да Икшкиле, делать было решительно нечего. В какой-то момент я даже вытянул из кармана джинсов лопатник и с оглядкой на дверь стал подбивать совсем смешавшуюся в голове за три недели пьянства бухгалтерию, выкладывая на столик становящиеся «домиком» гнутые пополам плотные доллары и разноцветные рублевые фантики, а потом безуспешно пытаясь соотнести «итого» с суммой сценарного аванса, выплаченной части за киноправа, баснословного (по рижским меркам) гонорара за единственную шальную баечку в московской газете и кусочка древнего долга, выдранного из смывшегося в Москву знакомца.

Расползшаяся бумажная кучка создавала видимость некоего успеха. Не хотелось думать, что состоит она на самом деле из месячной зарплаты сценариста какого-нибудь имбецильнейшего сериального «мыла» от какой-нибудь «Амедии» и что это — единственный мой доход за последние полгода. Ведь и купе мне, разумеется, проставил продюсер — за свой-то счет я, если что, трясусь на автобусе, вылезая глухой ночью со всеми вещами на обеих границах и маясь в очереди на таможенный рентген…

Ладно. Тщеславие вон тешь…

Живо вспомнились позавчерашние «Пироги»: в предпоследний свой московский день пришлось мне отбывать пиар-повинность — «Вагриус» устроил презентацию «Чучхи» в подвале на Никольской. Вообще из всех такого рода мероприятий больше я люблю только сидение в книжных магазинах. А если, как позавчера, еще и отрывки вслух заставят читать, чувствуешь себя окончательным клоуном…

Отдельная прелесть презентаций — контингент. В клубы по такому поводу приходит обычно народ трех категорий: твои знакомые, которых ты сам же и пригласил, иногда братья-журналисты и сумасшедшие. Трехнутые. Те, кто полагает себя причастным искусств, в данном случае изящной словесности, вообще тянутся ко всякой окололитературной варке. А презентация — это же зачастую еще и халявная выпивка… И добро б они ограничивались бухлом-закусью — нет ведь, обязательно затеют общаться. Так что рано или поздно ты непременно оказываешься с опустошенным стопарем в руке и кривой улыбочкой на роже лицом к лицу с очередным исповедующимся (или проповедующим) графоманом…

В этих «Пирогах», когда казенная водка уже кончалась и спонтанное общение шло вовсю, меня зажал в углу такой вот «коллега» — Антон, что ли: волосы на лоб, глазки азартные, с лица не сползает заговорщицкая улыбочка. Речь его была столь же темпераментна, сколь невнятна артикуляция: он дико шепелявил, торопился, захлебывался, так что понимал я его с пятого на десятое, как говорящего, допустим, по-украински… Разобрал, что мне задвигают про связь литературы с жизнью — мол, чего выдумывать сюжеты, когда они буквально под ногами валяются, да такие, что любая фантазия спасует. И что-то там про своих знакомых, какие с ними странные вещи творятся, какие они сами по себе странные и как все это в книжку просится. Ну вот и напиши, говорю, позовешь тогда меня на презентацию…

За окном наконец пошли чередоваться грязно-белые панельные девятиэтажки. Я затолкал лопатник в карман, обулся, стряхнул с вешалки и натянул на себя куртку. В зеркале подглазные мешки почти светились синим, как два фингала. Я откатил дверь, оглянулся: все забыл, ничего не взял?.. Справа, на путях, прямо из развилки рельсов торчал раскрытый зонтик. Над чем-то вроде сварочного генератора сгрудилась четверка неподвижно нахохлившихся мужиков в тускло-оранжевых жилетах. Один держал на плече опять же клетчатый старушечий зонт.

Подхватив оба рюкзака, я выдавился в коридор и встал за колесным буксируемым чемоданом в очередь на выход. Слева под насыпью прополз сугубо казарменного вида серый корпус филфака, бессмысленного заведения, куда меня зачем-то изредка заносило в течение четырех лет…

Поезд замер. Очередь тронулась.

На перроне против вагонной двери полукругом стоял — пока тихо — маленький духовой оркестр: полдюжины рыхлых дядек с неубедительно золотящимися раструбами. Рядом растерянно скалилась девка, держащая над головой шест с табличкой «Орфей». Приветствуют вернувшегося из ада коллегу?.. Логично, учитывая, откуда поезд.

Я забросил большой рюкзак на правое плечо и, неловко проталкиваясь сквозь напористых встречающих, попер к спуску в город. Дождя не было, но в воздухе дрожала густая душная влажность, сочащаяся мелкими отрывистыми каплями. Позади наконец заухало, забухало, задудело — до странности глухо, сыро и неторжественно.

— Че у них тут? — остановился Бандот, дергая натянутую между деревьями на уровне груди полосатую ленту вроде той, какой менты обматывают место преступления.