Светловолосой Агриппине было всего восемнадцать, полгода назад она вышла за князя Петра Ногтева и почти сразу заняла в свите место Евдокии, тетки князя. Соломее Агриппина нравилась. Она была светлой и ничуть еще не запуганной, часто оказывалась в свите на чужих местах и говорила невпопад. Но всегда – так радостно, что Великая княгиня прощала ей неуклюжесть и спасала от скандалов при местнических сварах.

– На Котловом конце позавчера чародей самаркандский объявился… – Худощавая княгиня Шереметьева в бархатном сарафане и прячущем волосы шелковом платке заговорила негромко, не поднимая глаз от стола. Сорока полных лет, мать трех сыновей, она была уверена в себе и всегда вела себя так, словно является самой знатной, но ленится спорить из-за места: спокойно, уверенно, с некоторым безразличием. – В воздухе оный повис возле колодца уличного. Рядом же зазывала объявился и мастеров тамошних стал убеждать мелочью для чародея скинуться, дабы тот прибытки большие в делах и торговле им наколдовал…

Шереметьева замерла, разглядывая розовую бисеринку, как бы размышляя – бросить ее к сильно-розовым или средне-таковым.

– Да сказывай же, Тома, не томи! – первой не выдержала Анастасия Шуйская, одетая в богатый сарафан из бежевого кашемира. Из-под платка молодой еще, лет тридцати, женщины опускалась на спину толстая черная коса с синей лентой. Княгиней назвать ее было нельзя, ибо замужем Анастасия не была, в старых девах отчего-то оказалась. Но – происходила из рода Шуйских и потому по праву происхождения занимала пост постельничей.

– Из монастыря Симонова игумен явился с тремя монахами, и за колдовство попытались было чародея к себе в поруб забрать. Тот спужался и подставку железную показал, на каковой сидел заместо воспарения… – Тома Шереметьева подняла голову. – Монахи ушли. А вот мастеровые местные, что серебром скинуться успели, так чародея с помощником поломали, что братия монастырская заместо наказания кудесников сих их теперича выхаживает.

– Ужас какой! – не выдержала Соломея.

– Есть и добрые вести, Великая княгиня, – подняла иголку Агриппина Ногтева. – Отец мой сказал, князь Овчина-Телепнев на службу по весне выходит.

– Ему же всего двенадцать! – удивилась княжна Шуйская.

– Весной будет четырнадцать, – поправила ее Агриппина. – А вы знаете, кого князь Петр Оболенский в дядьки племяннику в приказе испросил? Шального Кудеяра!

Великая княгиня вздрогнула. Наклонилась ближе к рукоделию, осторожно нанизала кончиком иголки зеленое бисерное колечко. Встряхнула, пропуская на нить.

– А кто это? – спросил высокий, почти детский голос.

– Нечто не слыхала, боярыня?! – радостно встрепенулась княгиня Ногтева. – Пять лет тому боярин сей на порубежье у Оки появился. Сказывают люди, любовь у него была страстная к девице холодной. Отвергла его оная красотка ради богатого жениха, и с тех пор Кудеяр сей смерти в битвах ищет, но не берут его ни пики…

Княгиня Шереметьева, отложив свою коробочку, подошла к юной женщине, что-то прошептала на ухо. Агриппина осеклась, ее глаза округлились, она стремительно повернулась к Великой княгине, вскинула ладонь к губам.

Соломея поняла, что дурной слух, ползущий по ее стопам, нужно немедленно пресечь, и вскинула подбородок.

– Княгиня Ногтева! – срывающимся голосом произнесла она. – Хочу поведать, что родич мой близкий по отцу, боярский сын Кудеяр, меня сюда, в Москву, доставил, во время смотрин оберегал, советами помогал всячески и чуть не за руку к мужу моему возлюбленному привел, за Василия выдав!

– Да, государыня, – вскочив, склонилась в поклоне княгиня. – Что делать прикажешь?

– Людей к Телепневым пошли! – вырвалось у Соломеи прежде, чем она успела толком обмыслить, что говорит. – Коли тот это Кудеяр, сюда приведи. Желаю увидеть родственника свого. Узнать, чем живет, как семья, что изменилось? Все же пять лет ничего о нем не слышала, – уже совсем спокойным голосом закончила Великая княгиня. – Когда еще свидеться получится? Пусть заглянет… Ступай!

– Слушаю, государыня, – еще ниже поклонилась Агриппина Ногтева и вышла из мастерской.

– Темно-зеленый бисер подайте! – громко потребовала Соломея, возвертая свиту к мыслям о работе. – Покрову Богородицы кайма темнее нужна, дабы лик святой Ефросинии оттенить.

Княгини и вправду притихли, чуя возможный гнев повелительницы, и до самого полудня в мастерской царила напряженная тишина.

Обедала Великая княгиня в одиночестве. Вестимо, на мужа хлопот слишком много обрушилось, вырваться не смог. Откушав, Соломония опять сослалась на усталость, прилегла в опочивальне отдохнуть и даже ненадолго задремала. Заснуть крепче мешала близость потайного сокровища, забыть о каковом она никак не могла при всем своем желании.

Примерно через час Великая княгиня поднялась, открыла сундук, шкатулку и надела на левое запястье серебряный черненый браслет с синими эмалевыми капельками. Полюбовалась им и широко улыбнулась, словно окунаясь в яркое и тревожное приключение своего детства.

Остаток дня прошел в привычных хлопотах: хозяйке огромного царствия пришлось выслушивать отчет управляющего ее ткацкой фабрики в Угличе, принимать подарки от османских купцов, желающих получить разрешения на торг во Владимире, Ростове, Твери и – словно мимоходом – еще и в Вологде, на Славянском волоке. Затем она обсуждала с подьячим Дворцового приказа боярином Тропаревым, какой кошмой лучше обивать палаты нового дома, выстроенного из красного кирпича возле Благовещенской церкви взамен обветшавшего бревенчатого крыла, смотрела наброски новой росписи для Терема, терпеливо ждущего новых княжичей, и только поздним вечером наконец-то окунулась в сладкие объятия своего могучего супруга, пахнущего дегтем и лавандой. Не иначе, тоже в мастерских каких-то побывал, а опосля мылом, на травах настоянным, отмывался.

И хотя вороненый браслет все это время находился на руке Соломеи, женщина про него и не вспомнила – ибо искренняя любовь к мужу затмевала для нее все.

* * *

Покров для иконы Суздальского монастыря с ликом святой Ефросинии Московской, прабабушки Великого князя Василия, очень важно было закончить до Покрова – веселого русского праздника, что затевался в честь первого снега, упавшего на землю. День этот издревле считался лучшим для зачатия детей, «…и так бы муж супружницу свою покрыл, ако Карачун всю землю снегом укрывает».

Верить в языческого бога холода Соломея, понятно, не верила. Митрополит Симон не разрешал. Но ведь Покров как был праздником, так и остался! Посему Великая княгиня надеялась, что, если обратит на себя внимание мужниных предков красивым подарком, небеса в ответ наградят ее здоровым чадом. Праздник Покрова для сего чуда стал бы лучшим днем… Или, вернее – ночью.

Платок округ лика святой она сделала из белого бисера, с тонкой темно-коричневой окантовкой, далее полагала фон с древесными кронами, для каковой княгини из свиты ныне как раз подбирали разные оттенки зелени. Соломея, сложив ладони – пальчики к пальчикам, с сомнением склонила набок голову: