Когда царское правительство убило брата Ленина, это не превратило Ленина в циника, поскольку ненависть стимулировала всю его жизненную деятельность, в которой он преуспел. Но в большинстве стабильных стран Запада редко бывает такая убедительная причина для ненависти или такой удобный случай для эффектной мести. Работа интеллектуалов заказывается и оплачивается правительствами или богатыми людьми, чьи цели, возможно, кажутся абсурдными, если не пагубными, для работающих на них интеллектуалов. Но захлестнувший их цинизм позволяет им приспособить свои взгляды к ситуации. Правда, есть некоторые виды деятельности, в которых власти хотели бы наблюдать выдающиеся результаты; лидером здесь является наука, следом за ней в Америке идет общественная архитектура. Но если человек имеет литературное образование, то часто случается так, что в двадцатидвухлетнем возрасте он, обладая значительным мастерством, не может развивать это мастерство в направлении, которое представляется важным ему самому.

Ученые на Западе не циничны потому, что они могут разрабатывать свои лучшие идеи при полном одобрении сообщества, но в этом они исключительно удачливы по сравнению со всеми современными интеллектуалами.

Если этот диагноз верен, то современный цинизм нельзя вылечить одной лишь проповедью или путем демонстрации молодым людям более совершенных идеалов, чем те, которые пасторы и учителя выуживают из заржавевшего арсенала устаревших предрассудков. Излечение наступит только тогда, когда интеллектуалы смогут найти себе работу, в которой смогут осуществить свои творческие замыслы. Я не вижу иного предписания, за исключением старого рецепта, пропагандируемого Дизраэли: «Воспитывайте наших учителей». Но это должно быть более реальное воспитание, чем то, которое повсеместно дается в настоящее время пролетариями или плутократами. И это должно быть воспитание, принимающее во внимание настоящие культурные ценности, а не только утилитарное желание производить так много товаров, что ни у кого не будет времени насладиться ими. Человеку не позволяют практиковаться в медицине, пока он не узнает что-либо о человеческом теле, но финансисту позволяют свободно оперировать деньгами без какого-либо знания разнообразных последствий его действий, за единственным исключением — действий, за которые отчитывается его банк.

Как прекрасен был бы мир, в котором ни один человек не имел бы права работать на бирже, пока не сдаст экзамен по экономике и греческой поэзии, и в котором политики будут обязаны иметь компетентное знание истории и современной поэзии! Вообразите магната, поставленного перед вопросом: «Если бы Вам пришлось совершить крупную спекуляцию с пшеницей, какое воздействие это оказало бы на германскую поэзию?». Каузальность в современном мире является наиболее сложной и разветвленной, чем когда бы то ни было раньше, вследствие увеличения числа больших организаций; но те, кто контролируют эти организации, суть невежественные люди, не знающие и сотой части последствий своих действий. Рабле опубликовал свою книгу анонимно из страха потерять университетский пост. Современный Рабле никогда не напишет книгу, потому что будет осознавать, что его анонимность будет раскрыта с помощью совершенных методов гласности.

Правители мира были глупы всегда, но никогда в прошлом они не были так могущественны, как в настоящем. Следовательно, нет более важного пути к поиску безопасности, чем их обязанность быть интеллигентными. Является ли эта проблема неразрешимой? Я так не думаю, но я буду последним, утверждающим, что это легко.

Любая широко распространенная политическая доктрина имеет, как правило, два различных истока. С одной стороны, существуют интеллектуальные предшественники: люди, которые выдвинули теории, основанные, благодаря развитию или реакции, на предшествующих теориях. С другой стороны, существуют экономические и политические условия, которые предрасполагают людей принимать взгляды, соответствующие определенным настроениям. Это не единственное обстоятельство, объясняющее часто встречающееся пренебрежение интеллектуальным наследием. В особых случаях, которые нас и интересуют, существуют определенные основания для недовольства, которые располагают людей, живущих в этих странах, к восприятию определенной общей философии, выработанной в более раннее время. Я предлагаю сначала рассмотреть эту философию, а затем проанализировать причины ее сегодняшней популярности.

Бунт против разума начинался как бунт против рассуждения. В первой половине XVIII в., когда умами людей правил Ньютон, существовало широко распространенное мнение, что познание представляет собой открытие простых общих законов, из которых посредством дедукции могут быть выведены заключения. Многие забывали, что ньютоновский закон гравитации основывался на столетних тщательных наблюдениях, и полагали, что общие законы могут быть просто открыты в природе. Существовала естественная религия, естественное право, естественная мораль и так далее. Предполагалось, что эти отрасли знания состоят из убедительных выводов, сделанных на основании очевидных аксиом в стиле Евклида. Политическим итогом распространения этого мнения стала доктрина прав человека в том виде, в каком она проповедовалась во время Американской и Французской революций.

Но в тот самый момент, когда храм разума, казалось, был почти завершен, под него была подложена бомба, и в результате все сооружение взлетело на воздух. Человеком, подложившим эту бомбу, был Давид Юм. Его «Трактат о человеческой природе», опубликованный в 1739 г., имел подзаголовок «Попытка распространить экспериментальный метод рассуждений на моральные проблемы». Этот подзаголовок целиком объясняет его намерение, но только наполовину — его исполнение. Намерением была замена наблюдения и индуктивного метода на дедукцию, происходящую из кажущихся самоочевидными аксиом. По складу ума он был законченным рационалистом, хотя скорее бэконианского, чем аристотелевского толка.

Но почти беспримерное сочетание проницательности с интеллектуальной честностью привело его к несомненным и разрушительным заключениям: индукция — это логически необоснованная привычка, а вера в причинность немногим лучше, чем суеверие. Из этого следовало, что наука, наряду с богословием, должна быть разоблачена как собрание несбыточных надежд и иррациональных убеждений.

В учении Юма рационализм и скептицизм мирно сосуществовали. Скептицизм предназначался только для исследований и был забыт в делах практических. Кроме того, практическая жизнь управлялась, насколько это было возможно, именно теми методами науки, которые ставил под сомнение его скептицизм. Такой компромисс был возможен только для человека, который был в равной степени и философом, и земным человеком; есть также и оттенок аристократического торизма в сохранении эзотерического неверия для посвященных.

Мир отказался принять доктрины Юма во всей их полноте. Последователи Юма отвергали его скептицизм, тогда как немецкие оппоненты Юма подчеркивали скептицизм как неизбежный результат исключительно научного и рационального мировоззрения. Таким образом, в результате знакомства с учением Юма британская философия стала поверхностной, а немецкая философия — антирациональной; и в том, и в другом случае — из-за боязни невыносимого агностицизма. Европейская мысль никогда не возвратит себе свою прежнюю искренность; среди преемников Юма здравомыслие означало поверхностность, а глубина — некоторую степень сумасшествия. Старые споры, начатые в свое время Юмом, продолжаются в большинстве недавних философских дискуссий по проблемам квантовой физики.