— Но это бессмысленно! И не имеет никакого отношения к книге о синдроме Туретта, — возмущается Хетти. — Сколько мне пришлось сражаться с автором за нынешнее название. Он хотел, чтобы на обложке были просто многоточия и восклицательные знаки и его имя, но я сказала, что название книги должно как-то читаться и произноситься хотя бы для того, чтобы можно было рассказывать о ней по радио, и он в конце концов признал мои доводы. Он упертый, ни за что не согласится на “Это мы так плачем”. И вообще, Хилари, это решаю я, а не вы.

— Мы с вами должны четко разграничить наши полномочия, — говорит Хилари. — При самых благих намерениях с обеих сторон мы никак не можем сработаться. Возможно, стоит сходить к Нилу и выслушать его мнение.

— Хоть сейчас, — говорит Хетти без малейшего пиетета, которого ждет от нее Хилари. — Я считаю, отличная мысль. Расставим наконец-то все по своим местам.

— A-а, вы уходите, — говорит Хилари, увидев, что Хетти ищет свои кроссовки, в них ей легче ходить, она сможет добежать до дому за двадцать минут. Но кроссовки под письменным столом, она их туда сама засунула, и теперь ей приходится опуститься на четвереньки, чтобы достать их. — А я буду сидеть до восьми. Работы немыслимое количество. Может быть, подождете немножко, давайте вместе просмотрим электронную почту. Или ребенок ждет, чтобы мама его искупала?

— Я всю свою почту просмотрела, — огрызается Хетти. — А поляки живут на час раньше нас. У них уже все закрылось. Утром я позвоню Яго, и мы поговорим и о названии и о гонораре.

— Но я уже окончательно обо всем договорилась, — говорит Хилари, — я думала, вы это поняли. Я согласилась изменить название, и деньги они предложили хорошие, учитывая их финансовое положение — им не позавидуешь. На попятную я не пойду. У их агентства солидная репутация в литературном мире, и книгу, которая называется “ТварьСукаПадлоСрань!” они просто не возьмут. И в любом случае “Это мы так плачем” гораздо более информативно.

— Пойдем к Нилу, пусть он решает, — говорит Хетти со всем самообладанием, на какое она способна.

Волосы у Хилари жидкие. Хетти, в сущности, даже жалко ее. Она берет флакон духов и брызгает за ушами — пусть Хилари видит, какая она молодая и беззаботная. Обычно она не душится, но эти духи подарила ей Агнешка. Называются они Joy, это, по ее описанию, чуть ли не самые дорогие духи в мире, поэтому Хетти решила, что они должны быть ничего. Это прощальный подарок Элис Агнешке, она его сделала перед отъездом во Францию. Но Агнешка — женщина простая, зачем ей духи, может быть, Хетти их возьмет? Слишком долго держать духи нельзя, они выдыхаются, горлышко флакона становится липким — ах, какое оно изящное! — и на нем собирается пыль.

И вот теперь Хетти держит флакон на работе и душится, когда вдруг вспомнит о духах. После чего Хилари поднимает голову, принюхиваясь, и разражается вариацией на тему: “О господи, вы что же, душитесь? А я думала, сейчас в моде все au naturel[9]: феромоны и прочее”. И потому Хетти ей назло душится еще крепче.

Хетти заглядывает в кабинет Барб и спрашивает, не хочет ли та поехать вместе домой на такси, но Барб отвечает, что у нее нет дома. Хетти не углубляется в эту тему. Ей и в самом деле хочется успеть домой к купанию Китти. Теперь, когда она проводит день вдали от нее, она еще острее физически ощущает разлуку с ней. Как будто у нее отсекли часть ее существа и нужно поскорее вновь соединиться с дочерью. Она подбегает к дому на мягких, пружинящих подошвах, но когда входит в дверь, сидящая в высоком стульчике среди надежно ограждающих ее подушек Китти отворачивается и начинает реветь.

Розанна училась на курсах продавцов в Австрии, и привычка аккуратно складывать белье, развешивать одежду и ставить все на полки, казалось, вошла в ее плоть и кровь. Одежду она подбирала по цвету, тарелки расставляла точно по размеру. Где бы она ни появлялась, она всюду приносила с собой порядок, как и Агнешка. Находящиеся под ее присмотром дети были всегда ухоженные, чистые, волосы причесаны, ногти подстрижены. Джордж постоянно отправлял в ее комнату в полуподвале сундуки без ручек, потемневшее серебро, порванные холсты, и Розанна ловкими руками все чинила, полировала, восстанавливала, так что ее вмешательство было почти и незаметно, потому что Джордж любил, чтобы вещи сохраняли свой изначальный вид, и вообще это должны были быть не столько вещи, сколько “свидетели прошлого” — он выставлял их на продажу в своей антикварной лавке.

Мужество и выдержка изменили Розанне всего один раз, это случилось, когда мы всем семейством отправились путешествовать по Бретани с палатками. То было время, когда Англия рвалась жить на природе, вползать на животе по мокрой траве в зеленую парусиновую палатку на одного человека и разогревать фасоль и сосиски в консервной банке на примусе. То ли дело туристы-французы: палатки у них большие, высокие, ярко-оранжевые, из прочного материала, их поддерживают металлические стойки немыслимо сложной конструкции, внутри просторно, хоть десять человек за стол усядутся: от стоянки французов летел восхитительный запах толченого чеснока. Страдая и от унижения, и от отсутствия удобств, Розанна расплакалась и топнула ногой, чем всех нас привела в изумление. Мы сразу же собрались и раньше срока уехали домой, к горячей воде и сухим постелям.

Когда дети были маленькие, жизнь казалась нам ужасно трудной, — потом, оглядываясь назад, мы поняли, какие то были райские деньки. Мы были молоды, полны сил, готовы к переменам, которые ждали нас на каждом шагу, мы были уверены, что знаем и понимаем жизнь лучше, чем родители, а дети пока еще слушались. Если им грозила опасность, мы просто хватали их под мышку и уносили. Потом они стали сами решать, что для них опасно, а что нет, и девочки нам говорили: “Ну мама, ну что за глупости, ты же знаешь, что мне можно доверять”, а когда мы слышали от мальчиков: “Ха-ха-ха, сейчас сбегаю куплю дозу уколоться”, то не знали, шутят они или говорят всерьез.

Серена каким-то чудом умудрялась и работать, и оставаться матерью и женой, меня же, кроме работы, едва хватало только на детей. Не было мужчины, который привычно делил бы со мной постель по ночам, хотелось чувствовать зимними ночами его привычное тепло — я уверена, до появления в домах центрального отопления браки были прочнее, — но я видела и преимущества одинокой жизни.

Возможно, вначале Серена была очень счастлива с Джорджем, но потом, когда к ней пришел успех и появились деньги, от счастья не осталось и следа, впрочем, у него был довольно трудный характер, даже по меркам того времени. Он держал ее в подчинении, постоянно выражая недовольство, по несколько дней дулся — не потому, что она что-то сделала не так, а потому, что она такая, какая есть: легкомысленная, неряха, ничего не понимает в живописи, покупает себе слишком много туфель, слишком заботится о родных. Слишком легко прощает, совсем не интересуется политикой, слишком похожа на его мать — ну что она могла со всем этим поделать? Я иной раз думала, что ему даже предлога не нужно, чтобы ее шпынять; наконец и ей и ему становилось просто невмоготу, дом погружался во мрак, друзья обходили их стороной, дети плакали, валяли дурака, простуживались, болели. Как будто солнце скрылось за тучей, а потом вдруг тучу словно ветром уносило, Джордж снова становился прежним.