Под проливным дождем, встретившим их на границе герцогства, Катрин и ее друзья ехали по стране, опустошенной прошлой осенью солдатами Вилла-Андрадо. Они встречали разоренные деревни, где некому было захоронить трупы, и только зима взяла на себя роль их могильщика; им предстали уничтоженные виноградники, поля, где весной не росла даже трава, обчищенные церкви, аббатства, сожженные замки, черные пожарища, на которых торчали перекрученные пни – остатки выжженных лесов, скелеты домашних животных, обглоданные и брошенные волками на обочинах дорог.

Они видели мужчин, женщин и детей, прятавшихся в пещерах и более похожих на диких животных, чем на людей. Для этих несчастных любой путник становился желанной добычей.

Однажды вечером они чудом спаслись от одичавших орд благодаря солдатам герцогини-королевы, сопровождавшим повозку с продуктами, предназначенными голодающим. И когда наконец перед их взором предстали укрепленные редуты Пон-де-Се[7]с их четырьмя арочными мостами, перекинутыми между тремя островами и огромным замком, брат Этьен, отличавшийся храбростью и самообладанием, не сдержался и выпалил: «Наконец-то мы у цели!»

Королевский пропуск позволил им без каких-либо затруднений пройти через сторожевые посты, и вскоре мощные крепостные стены Анжу заключили в свои объятия путешественников, к их великой радости и облегчению. Но если сам герцогский город не пострадал от разбойничьих набегов кастильца, если нищета не чувствовалась здесь так, как в провинции, все же и на этот некогда богатый и хорошо защищенный город тоже легла печать войны. Это читалось в мрачных лицах прохожих. Люди были угрюмы, многие носили траур. Не было того прежнего оживления, присущего богатому городу, на улицах разговаривали вполголоса, словно в церкви. Однако во всем чувствовалась властная рука и порядок: не было ни нищих, ни пьяных солдат, ни веселых девок. Этот город, с его садами и белыми домами с голубыми крышами, предназначенный для спокойной жизни, превратился в крепость, всегда готовую к отражению опасности. Распластав свои крылья, как наседка над выводком, он нахохлился над беженцами, распределенными так, чтобы не мешать ни городскому порядку, ни обороне.

Здесь все говорило, что Иоланда Анжуйская умела править, сражаться и давать приют. Воды Мена[8]отражали колоссальную главную башню-донжон в окружении серо-черных гранитных башен, что создавало впечатление неприступности замка. Город венчали роща грушевых деревьев, острия башенок, блестевших как сталь, кольцо крытой дороги, соединяющей боевые башни, флюгера, блестевшие золотом. У всех бойниц стояли солдаты с алебардами, боевыми топорами, луками, а на главной башне, хлопая на ветру, развевался огромный флаг. Голубой, красный, белый и золотой, он включал в себя крест Иерусалима, сицилийские подвески, лилии Анжу и медали Арагона – все это составляло герб герцогини-королевы. Все эти атрибуты венчала золотая корона, покоящаяся на руках ангела.

Брат Этьен уверенно вел своих спутниц по городу, а гвардейцы, узнавая его, почтительно приветствовали. Перейдя через глубокие рвы, Катрин увидела сквозь пелену дождя просторный двор. Под намокшим и отяжелевшим капюшоном ее глаза закрывались от усталости. Ей хотелось скорее лечь в настоящую кровать, в постель с простынями, вытянуть уставшие от хождения по каменистой земле и бездорожью ноги. Но вначале следовало представиться королеве Иоланде. Брат Этьен оставил своих спутниц в большом зале герцогского дворца с высокими окнами, смотревшими на реку и нижнюю часть города. Сара тотчас же уселась на скамеечку возле камина и вскоре заснула. Катрин прохаживалась по залу. Тело ее ныло, и она боялась, что, усевшись, потом не сможет встать. Ей не пришлось долго ждать. Через несколько минут монах вернулся:

– Пойдемте, дочка, королева вас ждет!

Посмотрев на Сару, которая не шелохнулась, Катрин последовала за братом Этьеном. Он провел ее через низкую дверь, охраняемую двумя стражниками с алебардами, стоявшими словно статуи, широко расставив ноги. За дверью оказалась большая комната, вся увешанная гобеленами. В огромном, высеченном из камня камине горел целый ствол дерева. У камина на бронзовом треножнике большие желтые свечи образовали светящийся букет. Огромная кровать с поднятыми занавесями занимала добрую четверть этой большой комнаты. Изголовье кровати было украшено французским гербом с лилиями. В противоположном углу скромно сидела фрейлина и вышивала. Она даже не подняла головы и не взглянула на Катрин. К тому же Катрин и не смотрела на нее, она видела только королеву.

Сидя на высоком кресле из черного дерева, обложенная подушками, Иоланда держала ноги у жаровни. Она смотрела на вошедшую Катрин, сердце которой сжалось при виде тонкого и гордого лица герцогини-королевы, отмеченного переживаниями последних трех лет.

Черные волосы, выбивавшиеся из-под строгого головного убора, посеребрила седина, на лице, ставшем желто-матовым, как пергамент, появились глубокие морщины. Все эти годы непрекращающейся борьбы со злым гением Франции, его английскими друзьями и бургундцами оставили след на лице Иоланды. Пленение ее сына герцога Рене де Бара[9], попавшего в руки Филиппа Бургундского в сражении при Бюневиле, стало для нее тяжелейшим ударом. В пятьдесят четыре года королева четырех королевств была старухой. Только ее великолепные черные глаза, одновременно повелительные и живые, сохраняли молодой блеск. Изможденное тело утонуло в черных одеждах и подушках.

Когда Катрин присела у ее ног, Иоланда улыбнулась и внезапно возвратила себе прежнее очарование. Она протянула молодой женщине по-прежнему белую, прекрасную руку.

– Дитя мое, – сказала она нежно, – ну вот, наконец-то вы здесь. Я давно хотела вас видеть.

Глубокое волнение охватило Катрин. Она так стремилась приехать сюда, броситься с мольбой в ноги к единственной женщине из окружения короля, которой она доверяет, протянуть королеве свои руки, просить помощи и поддержки. Закрыв лицо дрожащими руками, Катрин зашлась в рыданиях. Некоторое время Иоланда смотрела на исхудавшую женщину в поношенном платье, стоявшую перед ней. От ее взгляда не ускользнула утомленность очаровательного лица, отчаянный взгляд фиалковых глаз, вся боль, исходившая от Катрин. В порыве жалости она поднялась, обняла молодую женщину и по-матерински прижала к себе заплаканное лицо.

– Плачьте, малышка, – шептала она, – плачьте. Со слезами приходит облегчение.

Не выпуская Катрин из объятий, она обернулась к фрейлине:

– Оставьте нас, мадам Шомон, ненадолго и, пока мы разговариваем, приготовьте комнату для мадам де Монсальви!

Та поклонилась в реверансе и исчезла тихо, как тень. Королева подвела Катрин к большой скамье, крытой бархатом, посадила ее и села сама. Она терпеливо дожидалась, когда прекратятся рыдания. Увидев, что Катрин слегка успокоилась, Иоланда достала из сумочки маленький флакон с душистой водой и смочила платок, которым вытерла лицо Катрин. Нежный и одновременно терпкий запах успокоил женщину, и, стыдясь, она отодвинулась от Иоланды, хотела встать на колени, но королева придержала ее твердой рукой.