Они подружились больше девяти лет назад, и он всегда давал матери то, что ей было нужно. Они говорили о тех временах, когда она переживала предательство, потерю уверенности, когда она беспокоилась о деньгах. Он знал о ее раннем успехе, о смерти человека, который ее принял, когда она впервые приехала в Шанхай. «Помнишь, помнишь, помнишь», — говорил он ей, вытаскивая из ее памяти болезненные чувства. Так он старался ее утешить и помочь расстаться с прошлым.

Я ненавидела ту беззаботную фамильярность, с которой он обращался с матерью. Он звал ее «Лу», «Прекрасная Лулу», «Лилия» и «Глициния». В минуты ее раздражения он возвращал ей хорошее настроение, прикидываясь нашкодившим школьником или странствующим рыцарем. Он развлекал ее глупыми шутками, и она не могла сдержать смех. Он приводил ее в смущение у всех на глазах — как льстившими ей способами, так и отвратительными. Однажды на ужине он непристойно двигал губами и языком, утверждая, что у него что-то пристало к небу.

— Прекрати эти обезьяньи ужимки, — говорила она ему. Он хохотал долго и громко, потом вставал и прощался с ней, смешливо подмигивая, а после ждал ее в спальне. С ним она становилась слабой, не похожей на себя обычную. Она вела себя глупо, слишком много пила, слишком громко смеялась. Почему она становилась такой глупой?

Всем слугам в «Тайном нефритовом пути» Фэруэтер нравился, потому что он приветствовал их на шанхайском диалекте и благодарил за каждую мелочь. Они привыкли к тому, что все остальные обращаются с ними как с неодушевленными придатками к подносам с чаем. Слуги гадали, где Фэруэтер мог научиться говорить на их родном языке. От няни? От куртизанки? От богатой госпожи? Очевидно, что ему отдала свое доброе китайское сердце какая-то китаянка. Среди китайцев он получил почетный титул «иностранного сановника в китайском стиле». И хотя он очаровал всех знакомых, никто не знал о нем ничего определенного. Из какой части Соединенных Штатов он родом? Американец ли он вообще? Может быть, это преступник, бежавший из Америки? Его настоящее имя тоже не было никому известно. Он шутил, что так долго им не пользовался, что сам забыл его. Он обходился прозвищем «Фэруэтер» — «Ненадежный», его дали ему много лет назад сокурсники, когда он учился в безымянном университете, который он сам описывал как «одна из этих сокровищниц знаний».

— Куда бы я ни направился, меня преследует хорошая погода, — говорил он. — И точно так же мои дорогие друзья всегда и везде ждут меня.

В Шанхае его приглашали на все городские приемы, и он уходил с них последним, если не оставался на всю ночь. И самое странное — никто не обвинял его в том, что он не проводит ответные приемы.

Одна из куртизанок рассказала, что его популярность обеспечивается его связью с человеком, который чрезвычайно искусно подделывает бумаги всех мастей. Этот человек мог подделать все, что угодно: визы, свидетельства о рождении и браке, а также большое количество документов, заверенных официальной печатью консульства. На них он писал на китайском и английском «настоящим заверяю» или «подтверждаю», что человек, чье имя указано в бумаге, оказал на американского консула «самое благоприятное впечатление». Фэруэтер продавал их своим «лучшим китайским друзьям», как он их называл. Он так дорожил дружбой с ними, что брал с них в пять раз больше того, что сам платил переводчику, и они с радостью отдавали ему деньги. Любой житель Китая — бизнесмен, куртизанка или их мадам — мог помахать его волшебной бумагой с характеристикой о «благоприятном впечатлении» в любом суде на территории Международного сеттльмента, и звездно-полосатый флаг сразу бы вступился в защиту его или ее чести. Ни один китайский бюрократ не стал бы тратить время на спор с американской бумагой, потому что в таких судах китайцы все время проигрывали. И так как бумага действовала всего один год, Фэруэтер мог помогать своим «лучшим друзьям» на постоянной и весьма прибыльной основе.

Я единственная не поддалась его скользкому обаянию. Мне было слишком больно видеть, что мама предпочитает его общество моему. И боль позволяла мне понимать, сколько в нем фальши. Для утешения он использовал одни и те же заботливые слова, жесты и великодушные предложения помощи. Люди для него были легкой добычей. Я это понимала, потому что он и на мне пробовал свои чары, хоть и знал, что я насквозь его вижу. Он осыпал меня насмешливой лестью, превозносил красоту моих взлохмаченных волос, плохую дикцию, детские книги, которые я читала. Но я ни разу ему даже не улыбнулась. Если нужно было ему что-то сказать, я говорила резко и кратко. Мать часто ругала меня за то, что я так грубо себя с ним вела, а он просто смеялся. Выражением лица и всем своим видом я ясно давала понять, что он меня утомляет. Я вздыхала или закатывала глаза, но не показывала ему свою ярость, ведь это означало бы, что он победил. Я оставляла его подарки на столе в кабинете матери. А потом я возвращалась к столику — но, разумеется, подарки с него уже исчезали.

Вскоре после Нового года Фэруэтер и мать поссорились. От Золотой Голубки мать узнала, что до и после того, как разделить с ней постель, он делил ее с Пышным Облаком. Моя мать не претендовала на его верность, в конце концов, время от времени у нее тоже появлялись другие любовники. Но Фэруэтер был ее любимчиком, и она полагала, что ее постоянные любовники не будут забавляться с ее подчиненными в ее собственном доме. Я слышала, как Золотая Голубка рассказала матери правду, предварив ее замечанием:

— Я тебе еще девять лет назад говорила, что он выставит тебя дурой! Похоть ослепляет тебя еще до того, как ты забываешься в постели.

Золотая Голубка вытянула из своей служанки всю правду и сказала, что не пощадит мать и расскажет ей все в подробностях, чтобы она наконец выгнала Фэруэтера из своей спальни.

— В течение последнего года он доводил тебя до такого экстаза, что твои пронзительные крики заставляли служанок думать, будто ты обслуживает клиента-садиста. Остальные куртизанки, горничные, слуги — все слышали и все знали. Они видели, как он ночами бесшумно скользит по коридорам. Знаешь, чем он платил Пышному Облаку за ночи с ней? Теми деньгами, которые ты ему давала и которые он называл «пустячными расходами» и «недостаточным притоком денег».

Мать выслушала всю мерзкую правду. Я думаю, она почувствовала то, что так часто ранило меня: кто-то, кого она любила, предпочел другого человека. Я была рада, что она испытывает такую же боль. Я хотела, чтобы она знала, какие страдания она мне принесла. Я хотела, чтобы та любовь, которую она отдавала обманщику, вернулась ко мне.

Я была в Бульваре, когда Фэруэтер прибыл на экзекуцию. У меня все зудело от волнения. Мать надела строгое черное платье, будто была в трауре. Когда он вошел к ней в полдень — без сомнения, прямо из постели Пышного Облака, — он с удивлением обнаружил, что она уже не спит, а сидит в кабинете в платье, которое он счел «неподобающим». Он предложил ей помощь в том, чтобы немедленно его снять.

— Пусть твой дружок остается в штанах, — ответила мать.

Я была в восторге от того, что она выразила ему отвращение, которое я испытывала к нему с самого начала. Она уничижительно высказалась о его деловой хватке; назвала его обычным подхалимом на жалованье; сказала, что он просто паразит, который живет на невыплаченные долги. Наконец-то она разглядела его суть — суть человека, «из мелкого краника которого дешевые чары текут прямо в жадный рот Пышного Облака».