дух не переносил: «Всё не ихнее им кажется дико — и глупо» [62]. Философ Исайя Берлин вспоминает [63] письма Тургенева, в которых тот тоскует о «запахах и звуках русской осени»: «Веет… дымком, хлебом; мне чудится стук сапогов старосты в передней» [64]. Достоевский так и не преодолел своего враждебного отношения к Тургеневу и вывел его в виде «присюсюкивающего» и неприятного Кармазинова, претенциозного и жеманного писателя в «Бесах». И вообще смеяться над Тургеневым стало вскоре чем-то вроде национального литературного спорта. Чехов явно имел его в виду в своем «Рассказе неизвестного человека», пародируя идеалистические представления Тургенева о любви.

Но несмотря на все эти глупости вроде желания быть немцем, Тургенев был вполне мил; только таким и мог быть человек, всю жизнь любивший одну женщину, которая не любила его. Его детство было не очень счастливым; говорят, что его всячески третировала собственная мать. Одна из моих любимых историй случилась с ним в девятнадцатилетнем возрасте. Будучи в Германии, он путешествовал на пароходе, на котором в какой-то момент начался пожар. Тургенев во время этого инцидента «повел себя трусливо», и его трусость немедленно стала предметом кривотолков в свете. Это отличный пример того, как легко было стать предметом насмешек в обожающем сплетни русском литературном обществе девятнадцатого века. Только представьте себе степень клаустрофобии и паранойи, которыми был пронизан тот мир.

В те непростые времена, когда все кому не лень судачили о его трусости и сравнивали его с новыми писателями вроде Толстого и Достоевского, а сам Тургенев разъезжал по всей Европе, следуя за Полиной Виардо, их отношения, какими бы однобокими они ни были, скорее всего, были для него единственным надежным утешением. По крайней мере, они сделали его чутким и понимающим жизнь писателем. Когда один начинающий писатель попросил у Хемингуэя совета о том, что бы ему почитать, Тургенев оказался единственным автором, у которого, по мнению Хемингуэя, стоит прочесть все собрание сочинений. Вирджиния Вулф хвалила его «обобщенное и уравновешенное мировоззрение». Иногда бывает сложно понять, был ли Тургенев писателем-юмористом, умело пользующимся самым что ни на есть черным юмором, или просто страдал маниакально- депрессивным расстройством, изображая все в таком черном свете, что от смеха удержаться невозможно. В одном из его первых произведений, «Муму», рассказывается о глухонемом крестьянине, которого заставляют убить единственное существо, которое он любит всей душой, — его собаку Муму. Если бы мне дали задание написать пародию на самый мрачный рассказ мрачного русского писателя, я бы написала ее на «Муму».

Бывает Тургенев и очень серьезным. В «Дыме», одной из самых известных его повестей, он описывает жизнь в самом мрачном толстовском стиле: «Все людское, особенно все русское, и все, что делает человек, — все это дым и пар, который исчезает бесследно, ничего не достигая». Так, быстро по бокалу «Редерера», пока он не развил эту мысль. Во многих отношениях «уроки жизни» Тургенева так же разочаровывают, как и поучения Толстого. Исайя Берлин пишет о Тургеневе: «Он понимал, что русский читатель хочет, чтобы ему сказали, во что верить и как жить». (Да, да, можно нам тоже? Мы ждем великой мудрости! Возвестите же нам ее!) Но Тургенев не собирался этого делать, добавляет Берлин. «Проблемы поднимаются и по большей части остаются без ответа». Ну спасибо, Тургенев. Спасибо тебе. Иди танцуй дальше свой грустный канкан.

Хотя Тургенев и не лучше Толстого в плане однозначных ответов, ему нет равных в точных описаниях всей трагикомичности некоторых ситуаций. Показывая жизнь как она есть, он дает читателю увидеть правду жизни лучше, чем какие-либо добронамеренные советы. Не знаю, насколько «Месяц в деревне» оказал непосредственное влияние на то, как я повела себя в то лето в Одессе. Думаю, что какую-то роль он сыграл. В пьесе есть несколько сцен с прямым столкновением, когда трагически влюбленный человек решает обратиться непосредственно к предмету своих воздыханий. Это всегда момент величайшей глупости и величайшей отваги. Это момент окончательного понимания: полюби меня или отвергни меня. Это был момент, который, как я решила, должен случиться на одесском пляже.

Мое пребывание в Одессе (где я была на каникулах, завершающих год обучения в России) подходило к концу, и скоро мне предстояло вернуться в Англию. Я хотела понять, хочет Дар Господень, сын Дара Господня, быть со мной или нет. Мне хотелось получить от него обещание или хотя бы убедиться в его намерении. Меня бы устроил простой сигнал в виде физической близости не по принуждению. Субботние вечера мы обычно проводили на пляже с музыкантами из группы и ее многочисленными друзьями. Часам к десяти алкоголь заканчивался, и мы перемещались к кому-нибудь домой. В тот вечер я делала все, чтобы он закончился быстрее обычного, — как можно больше пила сама и незаметно выливала «портвейн» (четно говоря, этот напиток был больше похож на сироп от кашля) из пластикового стаканчика в песок. Вскоре присутствующим захотелось пива, и большая часть собутыльников отправилась вверх по склону — в ларек.

— Останемся. Разденемся, — сказала я в направлении Дара Господня, сына Дара Господня.

Как только последний пьяница скрылся за песчаным холмом, я начала раздеваться. Я приняла решение. Сегодня я не буду ни англичанкой, ни русской, ни еще кем-нибудь. Я буду собой. И сделаю что-нибудь безумное, просто потому, что мне так хочется. (Ну и еще потому, что я была довольно пьяна.) Я сложила одежду в аккуратную стопку на песке и с воплем забежала в волны — тут же вспомнив, что ни разу не купалась в Одессе из-за слишком грязной воды. Когда вода дошла мне до пояса, я вздрогнула — что-то проплыло совсем рядом. Это была обертка от мороженого с надписью «Эскимо». «А я уже читаю по-русски так же быстро, как по-английски», — с удовлетворением подумала я.

Перед тем как поплыть, я оглянулась — Дар Господень, сын Дара Господня, давно ушел, его было еще видно вдалеке на пляже. Неразделенная любовь ранит и унижает. Избегайте ее любой ценой, но помните о том, что избежать ее почти невозможно. Иногда нам приходится совершать глупые поступки, потому что мы глупцы по своей природе. Если бы в тот вечер рядом был Толстой, он написал бы в дневнике: «Вив в море голышом. Грустно».

5. Как не быть врагом самому себе: «Евгений Онегин» Александра Пушкина

(Или: «Не стоит убивать на дуэли лучшего друга»)

А счастье было так возможно,

Так близко!..