и Набоков хотел принять вызов и сделать это лучше всех. Кроме того, он хотел поквитаться с автором предыдущего перевода, который он считал «постыдным» (речь о переводе Уолтера Арндта, до сих пор считающемся одним из лучших). Это привело к «величайшему литературному срачу 1960-х», когда друг Набокова Эдмунд Уилсон встал на защиту бедного Уолтера Арндта и поссорился с Набоковым навсегда. Хотя этот срач отлично демонстрирует идиотский культ «особенности» и «значимости» Пушкина, я обожаю все его мельчайшие подробности и благодарна его существованию, потому что он дал мне еще больше оснований для любви к «Евгению Онегину» и борьбы с безумным педантизмом, вызванным к жизни этим спором.

Эта литературная ссора замечательно проанализирована в книге Алекса Бима The Feud. (Если вы так и не дозрели до того, чтобы прочесть Пушкина, почитайте эту книгу. Она очень занимательна.) То испытывая благоговение, то хохоча в полный голос, Бим пересказывает битву между Уилсоном и Набоковым за перевод «Онегина», развернувшуюся на страницах нескольких американских литературных журналов. Не то чтобы эта битва имела какие-то глобальные последствия за пределами литературных или академических кругов — но так или иначе она, по-моему, отразилась на нашем восприятии русской литературы. Я не могу отделаться от мысли, что осадок от этой непристойной свары между двумя исключительно умными, но до смешного самоуверенными людьми оказывает подсознательное влияние на восприятие русской литературы на протяжении последних пятидесяти лет. Если эти два человека считают, что Пушкин недоступен для понимания, и готовы пожертвовать ради этого многолетней дружбой — на что остается надеяться нам?

В споре между Уилсоном и Набоковым, которых на протяжении двадцати лет до этого инцидента связывала настоящая дружба, нашли свое отражение все худшие стереотипы о русской литературе. Что она только для тех, кто «достаточно умен», чтобы понимать ее. Что лучше даже не пытаться ее понять, если вы не читаете бегло по-русски. Что ее вообще не имеет смысла читать, если это не идеальный перевод. Все это немедленно выплеснулось наружу. Но хуже всего вот что: если у вас есть хоть какое-то мнение об этих произведениях, вас немедленно уничтожат те, кто начитаннее и умнее вас. Так что лучше даже не соваться. Самое смешное, что два этих прекрасных человека повели себя в точности как академические воплощения Евгения Онегина: отморозили себе уши назло бабушке из пословицы и наплевали на человеческие отношения ради того, чтобы почувствовать себя победителем в споре о переводе нескольких существительных.

Надо отдать должное Набокову: у него были все причины и полное право перевести «Евгения Онегина», который принято считать «первым русским романом». Можно понять, почему его так раздражал перевод Уолтера Арндта: с точки зрения Набокова, Пушкин заслуживал лучшего. Арндт, пожалуй, действительно позволил себе некоторые вольности. По словам Набокова, в одном месте у Арндта любовник становится мужем, а стрела — ружьем. Первая строчка, «Мой дядя самых честных правил», переведена как «Мой дядя, благовоспитанный старый зануда». Да, это не просто педантизм. (Хотя лично я с удовольствием прочла бы поэму о старом зануде.) Однако эти небольшие разночтения («альтернативные факты» из мира переводчиков) приводят Набокова в бешенство и заставляют его взяться за перевод с целью положить конец всем остальным переводам. В итоге перевод Набокова занимает четыре тома и 1850 страниц. Это, конечно, покороче, чем «Война и мир», но все же довольно серьезное достижение, учитывая, что наиболее популярная версия «Евгения Онегина» насчитывает 200 страниц. Набоков просто добавил 1650 страниц сносок. То есть довольно много сносок. Это издание можно, пожалуй, считать высшим проявлением педантизма в мировой литературе.

Набоковский перевод был жестко высмеян в рецензии Эдмунда Уилсона в «Нью-Йорк Таймс», где было указано, что следующих слов в английском языке не существует (а если они когда-либо существовали, то сильно устарели): rememorating, producement, curvate, habitude, rummers, familistic, gloam, dit, shippon и scrab. (А вы думали, что русский — сложный язык.) Забивая последний гвоздь в гроб своей дружбы с Набоковым, Уилсон критикует перевод одной из строф оригинала: «Увижу ль вас?», которую Набоков переводит буквально: «Увижу ли я вас?», что, по мнению Уилсона, звучит как «продукт пресловутых компьютеров, которые якобы умеют переводить с русского на английский». Тут уже сложно сказать, кто из этих двух знатоков больший зануда. Хотя подобные научные споры весьма занимательны, они точно не привлекают «обычных» читателей (то есть людей, не являющихся безумными педантичными русофилами). И это ужасно несправедливо, потому что «Евгений Онегин» крайне важен для понимания романа как литературного жанра. Даже если забыть обо всем остальном, он важен как прототип огромного количества последующих произведений русской литературы. Это первый «роман» (хотя и в стихотворной форме). Образ Татьяны тоже крайне важен: именно она — прототип Дуни Достоевского, «хорошей» сестры Раскольникова в «Преступлении и наказании», да и Наташи в «Войне и мире».

Именно Онегин — первый представитель того особенного «типа», который так любим русской литературой: биронический супергерой (я очень горжусь этой игрой слов в набоковском стиле — аплодисменты, пожалуйста), ставящий себя выше общественных и моральных норм. Многие критики упрекали книгу в том, что в ней нет какой-то особенной идеи. В предисловии к моему любимому изданию профессор Майкл Баскер соглашается с этим утверждением, но также добавляет: «Она демонстрирует более серьезную озабоченность вопросом о том, как приспособиться к непростой задаче выжить среди превратностей и ограничений жизни». Сказано, конечно, замысловато. Иначе говоря, Пушкин пишет ровно о том, о чем пишут Достоевский и Толстой, — как прожить жизнь прилично, что делать со своей жизнью, как быть хорошим человеком. Это зарифмованная и ритмизированная версия книги по саморазвитию.

Впрочем, не знаю, что сказал бы по этому поводу Пушкин. Сам он вел довольно безрассудную жизнь в духе Евгения Онегина. Он постоянно напрашивался на неприятности и любил риск. Он был из тех, кто не задумываясь совершает поступки, которые с большой долей вероятности через опеделенное время станут причиной обращенного к самому себе вопроса: «Черт побери, зачем же я это сделал?» Он был без ума от дуэлей, потому что они касались (а) защиты своего мужского достоинства и (б) доказывания своей правоты. Он использовал личные связи, играл в азартные игры и волочился за женщинами, а также был подвержен вспышкам иррационального гнева. Но как бы вы ни относились к Пушкину, невозможно отрицать, что он был великолепным рассказчиком (любившим сказки, волшебство и фольклор — примерно как Дж. К. Роулинг), гениальным фантазером c театральным мелодраматическим уклоном (как Шекспир — автор сонетов). Возможно, в наше время его могли бы даже считать