Думала-думала, а ноги сами шли. Плечом толкнула дверь. Вошла. Оробела. Стылая тьма подобралась под сердце, несмотря на теткину шубу. Занавески закрыты. Уж не помер ли? От паники хотела бежать, знала, чем грозит ей внимание следователей.

Прислушалась. Ни звука, ни мышиного скребка. Кое-как засветила взятый из дому грязноватый круглый огарок свечи. Никого! Обошла избу. Откинула занавес за холодной стылой печью. Иван лежал, запрокинув голову, лицо показалось белее кудрявых волос.

Прежде чем ахнуть, Надя поняла, что жив, дышит. Одеяло тоньше простыни, а на стеклах иней в три пальца. Не стала будить, затопила печку. И сразу дом стал обитаем и светел. Спокойствия прибавила найденная керосиновая лампа с закопченным стеклом. Но чистить не было времени. Надя сняла с гвоздей все ватные вещи, вдобавок полость, лежавшую на печи, и укрыла Ивана. Наполнила чугунок до краев. Когда вода закипела, Иван проснулся. И словно так надо: не удивился, попил чаю с коркой хлеба и конфетой. Другого в кухонном шкафчике Надя не нашла. И поругала себя: вот уж умна, будто неделю собиралась. И спички прихватила, и свечку поменьше, лишь бы не заметили. А хлеба не взяла.

Домой идти побоялась, знала, что не вернется. Иван заснул и взопрел так, что подушка и нижнее одеяло стали мокрыми. Надя поменяла их и опять навалила ватники. Ничего неприятного не было. «Гожусь в санитарки», — мысленно похвалила она себя.

Еще подложила дров. Опять потянулось ожидание. Огонь без присмотра бросать в деревне не принято. Когда дрова прогорели и синий огонек перестал виться над угольями, закрыла трубу и засобиралась. Прежде чем уйти, склонилась над Иваном. Он лежал совсем сухой, теплый. И дух чистый, сухой, без курева и вина. Сама себя не поняла, как пригладила его волосы, коснулась холодной ладошкой лба. И вышло, как она не ждала. Он, пробудившись, обнял ее одной рукой. Другой придержал за коленку над валенком. И затеялась возня-игра, которая кончилась, чем должна была кончиться. Она только удивлялась, откуда у него лихость взялась, ведь помирал недавно от слабости. «Уж если это слабость, то что такое сила?» — подумала она. А когда опомнилась, родней и ближе не стало человека. Утром подняла глаза, привыкая к его лицу.

Если бы ей сказали, что она ждала такого случая, ни за что бы не поверила. А потом подумала — и вправду! Когда огарок свечной брала, про хлеб забыла, по ступеням заснеженным спускалась прямо в ночь, как в прорубь. И тут, когда растапливала печку, укрывала Ивана, — жила в ней тайная причудливая фантазия, которая сбылась. И так спокойно и хорошо на душе стало, будто иначе и быть не могло. Окажись на месте Ивана какой-нибудь увалень, начал бы разводить турусы на колесах. Да она бы и не хотела никого, кроме Ивана.

* * *

Дома тетка устроила головомойку. Кричала, срамила, выгоняла.

— Уезжай к родителям!

Всех Ивановых полюбовниц опять назвала. Хотела себя помянуть, но раздумала. Не стала прошлое ворошить, еще жгло. Помнила, как ее будто магнитом тянуло к соседской избе. А прошлый год вдруг стала стара.

Глянула в круглые необидчивые Надюшкины глаза и осеклась. Проговорила осевшим хриплым голосом:

— Да у вас, чо? Было, што ль?

Сникла, обвяла. И ни слова больше не проронила, только, уходя к себе на ночь, взглянула непрощенно:

— Отцу твоему напишу! Пусть забирает.

* * *

Отца уже не было. Комбрига Васильева расстреляли в марте, на День Парижской коммуны. В последний раз он прошел по мокрому снегу, присыпанному черным пеплом, по мелким лужицам, разбросанным среди кирпичных стен, как стылые оловянные слитки.

В связях с эсеровским подпольем он не признался и не предполагал, что оправдание в конце концов придет к нему. Но через пятнадцать лет.

Сбылось сталинское: нет человека и нет проблем. Только для жены и дочери расстрелянного комбрига проблемы остались.

В дивизию Васильева назначили другого командира, потом третьего. Возня с назначениями затянулась до нападения немцев, о котором всю весну запрещалось говорить.

В конце апреля несколько дней подряд незнакомый звук буравил небо над районной больницей. В перерыв Людмила Павловна вышла на крыльцо подышать и долго всматривалась в ослепительную падающую синеву.

— Кто это?

В очереди сидевших на завалинке мужиков и баб произошло шевеление. За самолетом следили многие. Людмила заметила несколько синевских жителей.

— Какой-то двухвостый летает, — отозвалась Меланья, сидевшая в середке очереди, вслед за Колькой Чапаем.

— Немец! — процедил Колька.

— Чего летает? — сказала осуждающе дальняя бабка из очереди.

На нее сразу обрушились.

— Значит, надо! — наставительно заголосили с разных сторон. — Небось, правительству известно. Значит, разрешили. Эва, куда допер!

У Кольки Чапая стянуло губы от злости и несогласия.

— Разлетался, сука! — выдавил он, косо тянув вверх.

Людей в очереди прибавилось.

Больничные палаты размещались в двух приземистых домах, и мест не хватало. Но к этому притерпелись. И Людмила, как главный врач, радовалась тому, что к осени районная власть обещала начать ремонт. Она тут же забыла про самолет. А двухвостик покружился-покружился и улетел. Стало тихо. Людмила вдруг заметила, как быстро все переменилось в природе. Только вчера унялись дождь и ветер, пришло солнце. А кажется, ненастья не было вовсе. Вокруг разлилось зовущее тепло, и зелень мигом отозвалась. Еще утром виделся на ветках какой-то туман. И вдруг в одночасье развернулись листья берез и сочная зелень кинулась вдоль убегающего поля.

Из дома в дом в легком халатике прошла Надежда с градусниками. Людмила Павловна устроила ее медсестрой на неделю. Но она прижилась и продолжала работать.

Сойдясь с Иваном, она стала как бы совсем чужой. Людмила почти не общалась с ней на службе и дома разговаривала мало. Хотела, чтобы родители забрали как можно быстрее. Когда же Иван стал звать Надежду к себе, воспротивилась, неожиданно для самой себя.

— Хочешь крест поставить на своей жизни? — кричала она. — Иди! Обратного хода не будет.

Надежда заколебалась. И причина, по всей видимости, заключалась не только в теткиных возражениях. Иван тянулся душой и к Маньке Алтуховой. Это было видно и породило на селе новые домыслы и пересуды.

В общественном деревенском уважении Маруська нисколько не потеряла. Сперва спала с лица от оглушительной новости, когда вернулась с курсов. Но скоро опять раскраснелась, расцвела. Спокойствие вернулось к ней, не то, что у рыжей Верки, которая грызла ногти от злости и похвалялась убить городскую соперницу. С ней племянницу Людмилы и не сравнивали. Зато Маруське городская Иванова зазноба явно проигрывала. Так и спрашивали: чего он в ней нашел? Глазастая, тощая, как рогоз. Может, учености у ней больше, чем у Маньки. Зато одна бледность и глаза. А по деревенским меркам красота подразумевала румянец во всю щеку и ноги по ведру. В точности, как у Маньки Алтуховой.