— А что он сделал? — спросил старший лейтенант. — Где-то я слышал эту фамилию…

— Он научился считывать специальным лазерным устройством информацию о ДНК человека с фотографии и перекладывать ее в звуковой ряд. У каждого человека есть дома детские фотографии. Петр Петрович предпочитает работать с фотографиями совсем маленьких детей, нескольких месяцев от роду. В этом возрасте ДНК еще чистая и представляет собой программу здорового человеческого развития. А потом взрослому больному человеку предлагается слушать программу своей ДНК в качестве звукового ряда. И это настраивает его, возвращает его ДНК, которая тоже умеет, оказывается, слушать, к своей первооснове, и в итоге излечивает серьезно больного человека. Более того, метод Гаряева останавливает старение организма. Если бы вы видели сами Петра Петровича, вы бы не дали ему больше пятидесяти лет. А ему уже за семьдесят. Конечно, омолодиться и стать юным благодаря этому методу нельзя. А вот остановить старение — возможно. Гаряев на себе испытывал свое оборудование. Тогда ему было около пятидесяти. И до сих пор у него сохраняется такой биологический возраст. Он не стареет. Сколько лет вы мне дадите?

Людмила Николаевна посмотрела на старшего лейтенанта с усмешкой.

— Я просто знаю, что вам сорок три года, но выглядите вы женщиной, которой около тридцати. Наверное, даже чуть-чуть меньше тридцати.

— Вот-вот. Мне было двадцать девять, когда я стала прослушивать записи со звучанием своей ДНК. И это как раз тот возраст, на который я сейчас выгляжу. Так же я выглядела в двадцать девять, когда работала вместе с Гаряевым.

— Значит, сейчас вы с ним не работаете?

— Я себе выбрала другую тематику. Которая и заинтересовала, как я понимаю, военных. Хотя я, как человек, долгое время занимавшийся спортом, разрабатывала свою методологию только для восстановления спортсменов после сложных стартов. У меня более практический подход к применению методики Гаряева. Я занимаюсь не излечением больных, вне зависимости от их болезни, а приведением спортсменов к наилучшей спортивной форме. Пока еще не в массовом масштабе, пока только на экспериментальном уровне. Для этого я также снимаю лазером программу ДНК спортсмена, но не с детской фотографии, а уже с фотографии, когда спортсмен находился в своей наилучшей форме. Переношу эти данные в звуковой ряд, спортсмен слушает, и его ДНК в действительности воспринимает ту самую старую программу. Более того, моим собственным достижением является то, что я сумела использовать фотографии других спортсменов, высококлассных спортсменов, для снятия их ДНК-программ, и эти программы получают ранее ничем не примечательные середнячки в спорте. И показывают удивительные результаты. Но здесь есть опасные моменты косвенного влияния. У каждого народа имеется свой менталитет, и этот менталитет тоже находит свое отражение в ДНК каждого представителя этого народа. Так, у нас получилось, что один добрый, в общем-то человек, но спортсмен среднего уровня, после полугодового прослушивания записи известного американского спортсмена превратился в злобное, жадное и расчетливое существо. Стал стопроцентным американцем. И даже его родители заметили перемену. Но при этом сам спортсмен показывал стабильно высокие спортивные результаты, такие, о которых раньше и мечтать не мог. И мне, чтобы вернуть этого человека в его естественное состояние, тоже пришлось работать с детскими фотографиями спортсмена. Процесс был долгим, но удачным.

— Значит, — серьезно произнес Ослябя, — если снять ДНК-программу больного человека и переслать ее здоровому, здорового тоже можно превратить в инвалида?

Людмила Николаевна невесело усмехнулась.

— Признаться, от военного человека я ждала именно этого вопроса.

— Он вам не нравится. Я так понял.

— Я слышу этот вопрос постоянно. Как и Петр Петрович Гаряев, я категорично заявляла и заявляю, что никогда не делала и не буду делать психотронное оружие. Я не уважаю ученых, которые становятся авторами и соавторами проектов, связанных с человеческими смертями. И не хочу, чтобы меня точно так же не уважали. Это вопрос профессиональной этики и обсуждению не подлежит.

— Вы считаете, что я пытаюсь вас уговорить? — откровенно и открыто, с широкой улыбкой засмеялся Виктор Юрьевич. — Вы ошибаетесь, Людмила Николаевна, серьезно ошибаетесь. Но я повторю, в чем состоит мой профессиональный интерес. А он после вашего рассказа уже оформился в конкретные вопросы. Я — офицер спецназа ГРУ. То есть я являюсь человеком, который служит в частях постоянно действующей армии, в частях, которые всегда на боевом положении. И бывают у нас и потери, и ранения. Как командир взвода, за время своей офицерской службы я трижды писал письма матерям погибших солдат. Это неприятно, даю вам слово. И несколько раз писал письма матерям солдат, которые стали инвалидами. Я понимаю, что вернуть к жизни погибших — это прерогатива высших сил, но исцелить серьезно раненых ведь тоже, наверное, возможно. Вот с этой точки зрения ваш метод меня и может интересовать.

— Это, наверное, возможно, — без особого энтузиазма согласилась Людмила Николаевна. — Естественно, у человека не отрастет ампутированная конечность. Но что-то сделать, думаю, можно. Я подумаю. Мы к этому разговору вернемся позже…

Солдаты тем временем завершали переход вокруг скалы и один за другим перебирались к своему командиру. Последним, уже не имея веревки в качестве перил, но подцепив ее к поясу в качестве страховки, тропу преодолевал младший сержант Задонский.

— Обошлось без потерь… — проговорила Людмила Николаевна со вздохом облегчения. Она считала такой переход по скале подвигом и не понимала, что для солдат спецназа ГРУ этот подвиг — просто повседневная служба.

— Нам сейчас потери ни к чему. Нам скоро в бой идти, где каждый ствол будет ценен, — просто сказал командир взвода. — Парни ответственность чувствуют. А ответственность иногда бывает сильнее чувства собственного сохранения.

— Чувство собственного сохранения — это безусловный рефлекс всего живого.

— Значит, наука не отводит места подвигу во благо других?

— Отводит. Но при таком подвиге усилием воли ломается сама сущность человека.

— Наверное, вы правы, говоря о том, чтобы закрыть амбразуру грудью. Но ведь скоростное преодоление такого сложного маршрута, бег до изнеможения только ради того, чтобы спасти других, и бой после этого бега — разве это не подвиг? Повседневный, но — подвиг, я считаю.

— Да, после таких суперсложных дистанций — и сразу в бой? — удивилась женщина. — Вы же уже один раз преодолели этот путь, солдаты измотаны. И преодолеваете его снова. А потом еще и в бой, где стреляете не только вы, но и в вас тоже стреляют…

Она говорила раздумчиво. И старший лейтенант Ослябя понял ее.

— Мы с вами об одном и том же думаем, — сказал он. — По крайней мере, я на это надеюсь. Если бы мои мальчишки сейчас имели при себе запись со своей изначальной программой ДНК, они бы смогли перед боем восстановиться и вступить в него с полными силами. А там, на базе, более ста человек — туристы, безоружные гражданские лица, которых бандиты могут взять в заложники. И многих могут убить. И мы должны спешить туда, чтобы освободить заложников и уничтожить бандитов. И должны вступать в бой уставшие, изнеможенные. Хорошо хоть живые. Но кто, кроме нас, сможет сейчас помочь заложникам? В районе силовиков слишком мало, и они не имеют специальной подготовки. И хотя их перебрасывают к месту автотранспортом, даже если они успеют добраться вовремя, толку от них будет мало. Бандиты их просто перебьют. А подготовленные войска прилететь не могут. Погода, как говорят, не позволяет. Туман в районе Нальчика…