Но к ней снизойти можно, она для этого и пришла в его школу — чтобы избавиться от неумеренной впечатлительности. А вот остальные явно не мимозы, и на их невыразительных, будто поношенных, физиономиях, когда они взирают на эти технические чудеса, отражается не отвращение и не восторг, но то же, что и всегда — уныние и скука. Он их и запомнить никогда толком не мог, и пол даже не очень различал (в секонд-хенде все унисекс), не говоря уже о возрасте — неопределенное «под сорок» или немного «за», достаточно, чтобы уже разочароваться в жизни, но еще недостаточно, чтобы окончательно отчаяться. Их никогда не набиралось больше двенадцати, и он утешал себя, что и апостолов было не больше, и вся ленинская гвардия тоже когда-то могла разместиться в такой же комнатке, и претензии к ним какой-нибудь верхогляд, вроде Лаэрта, мог бы предъявить те же самые: заурядные людишки, лузеры, старающиеся воздвигнуть новый мир, оттого что не способны приятно устроиться в старом. Ну а если заземлиться и признать: да, это правда, — так и что из того? Да, против мира насилья восстают те, для кого он невыносим, поэтому сильные, кому по плечу справиться с гнетом идеалов, не станут ради борьбы с ними чем-то жертвовать, им и так неплохо. Слабые на бой с идеалами тоже не поднимутся, иначе бы они не были слабыми, лучший взрывчатый материал — те, кто достаточно силен, чтобы негодовать, но недостаточно, чтобы победить в одиночку. И тот сильный, кто сумеет поднять и возглавить слабых, и сделается творцом нового мира!

Он уже много лет ощущал себя вождем всех униженных и оскорбленных, наконец-то поднявшихся против ига идеалов и норм, и только сейчас, когда он впервые ощутил себя беспомощным против неприкрытой никакими высокими словами хамской силы, все его умственные построения стали ему казаться выспренними разглагольствованиями, ничуть не заземленными, не имеющими ни малейшего отношения к реальности.

Конечно, и за Калерией прячутся какие-то идеалы — Правосудие и тому подобное, однако сейчас это почему-то представлялось ему совершенно не важным: он ненавидел ее и только ее, подобно собаке, грызущей палку, а не направляющую ее руку. Но, что удивительно, неотступная тревога и униженность сделали его сентиментальным. Вернее, совсем неудивительно — сентиментальность и есть невротическая защита от мучительной реальности. На вчерашнем занятии он проводил заземление живописи, следуя последним открытиям современного фрейдизма — живопись замещает вытесненное в анальной стадии стремление размазывать экскременты.

Апостолы и апостолицы уныло слушали, кое-что безнадежно записывали, пристроив блокнотики на колено, только Лика, слегка порозовев, надменно смотрела мимо. Он уже хотел перейти к заземлению патриотизма — рудиментарное наследие стадного инстинкта, проявление комплекса неполноценности, стремление укрыться в материнское лоно, замещение отца и матери, — но почти неожиданно для самого себя вдруг предложил обсудить письма Фрейда к невесте (карманное издание было при нем).

Он хотел проиллюстрировать особо выспренними выдержками, сколь трудно было даже столь трезвому и смелому мыслителю прорваться сквозь мишуру красивостей к им же и отрытой заземляющей правде: любовь есть не что иное, как переоцененное влечение к запретной вагине, — вытесненное стремление распространяет себя на все, к чему хоть как-то прикосновенен объект вожделения, — на его туфельки, на дом, где он живет, на город, на звук его шагов…

Вот так самый что ни на есть здоровый инстинкт под гнетом идеалов превращает человека в фетишиста, подкаблучника, самоубийцу…

Как минимум — в слезливого невротика.

Что тут же и подтвердилось.

Твой нежный образ неотступно стоит передо мной, это сладкая греза, солнечная мечта, и я боюсь отрезвления, без тебя я невзрачен и беден, с тобой я стану богатым и сильным, сокровище мое, не представляю, кем бы я стал сейчас, если бы не нашел тебя, любое наслаждение без тебя может превратиться в муку…

Он произносил эти слова с нарастающим напором, почти не заглядывая в книжку и почти уже не спуская глаз с ее очей печальной лани, обведенных снизу темными полукружиями. В поношенных лицах его апостолов, он видел боковым зрением, начало проступать недоумение, но он опасался лишь одного — сорвется голос, поэтому финал он сымпровизировал по памяти: я недавно побывал у моего смертельно больного друга — я не в силах описать каким тихим и бескровным он сделался, я считаю его обреченным, он задыхается и уже смирился с близкой гибелью, но он сказал, что когда-то видел у тебя синие круги под глазами, и эти синие круги потрясли меня больше, чем его печальное состояние.

Лика старалась прикрыть смущение надменностью, но розовый отсвет на ее бледных щеках становился все заметнее, как будто за окном разгоралась заря. Заря невинности, внезапно возник сентиментальнейший образ, и он еще раз понял, что сентиментальность это нарост, которым психика, подобно дереву, укрывает раненое место.

Правда, когда он как бы в рассеянности увязался ее провожать, ему не столько хотелось еще побыть с нею, сколько тягостно было снова остаться наедине с неотступным ощущением беспомощности.

Давка началась уже перед эскалатором, и он взял ее за руку повыше локтя без всякой задней мысли, просто чтобы ее не отнесло потоком, — и сердце сжалось, до того она была худенькая (да, с избирательностью сентиментальности нужно еще повозиться: почему она разрастается вокруг одной конкретной вагины, когда этих вагин полный эскалатор). А в вагоне их так притиснули друг к другу, что ему было мучительно стыдно за свое пузо, которым он приплющивал бедную Лику к спине другого амбала, отгородившегося от мира наушниками. (Люди всегда стремились создать искусственную среду для согрева и пропитания — теперь они хотят не получать от природы даже впечатлений.) Он опасался, что в Ликин животик врезаются еще и письма Фрейда к невесте Марте, туго вбитые в карман его клетчатой рубашки навыпуск, однако извлечь книжку было невозможно.

А потом, в довершение, вагон резко затормозил, и кто-то, не удержавшись за поручень, всех повалил друг на друга, как кегли, и он тоже со свои проклятым пузом почти улегся на Лику, но это их как-то сблизило: поднимаясь на ноги, они впервые обменялись улыбками. Ну, а когда он на сходе с эскалатора обнаружил исчезновение денег из кармана, это их окончательно сроднило. Что его особенно восхитило — в том же кармане лежала свернутая квитанция об уплате за телефон, — так она оказалась на месте, только свернутая уже не вчетверо, а вдвое. То есть этот виртуоз-гуманист, восхищенно делился он с Ликой, все вытащил, оценил и ненужное вернул обратно! Лика грустно, но не без нежности улыбалась, а он вдруг с досадой вспомнил Калерию: вот таких бы воров лучше ловила! И светлый теплый вечер снова померк.

Они шли по пустынной Коломенской, отдающей вечеру дневной жар, и он искоса поглядывал на излишне четкий Ликин профиль — греческий, но мужской, и снова дивился тотальной власти норм и канонов, способных добираться до самых интимных уголков, чтобы и там отравлять людям радость общения друг с другом.

Мало ему Калерии с ее соглядатаями…

Он резко оглянулся, чтобы застать филера врасплох, но тот тоже оказался не лыком шит — молниеносно припал на колено и притворился, будто завязывает шнурок. В нарастающих сумерках склонившегося лица было не разглядеть, но мы его сейчас разглядим, разглядим…