Она склонилась к нему, нацелившись своим коршунячьим клювом:

— На днях вас вызовем на допрос. Никуда не уезжайте, не заставляйте брать с вас подписку о невыезде. Это не в ваших интересах. Впрочем, если хотите, можем оформить и задержание.

Вишневецкий возник неизвестно откуда в роскошно струящемся белом костюме, невероятно вальяжный, будто плантатор или мафиози (так вот он, оказывается, кто!), однако держался дружелюбно, даже ласково, и его залило счастьем, оттого что они теперь наконец-то сделаются друзьями. Счастье некоторое время продолжало согревать его грудь, даже когда он проснулся, так что, верный принципу отца Зигмунда ничего от себя не прятать, он с большой неохотой вынужден был признать, что вся его неприязнь, а временами даже ненависть к Вишневецкому была отвергнутой любовью: если бы папочка приглашал его к себе, дружески беседовал, даже иногда выпивал, как с тем же Лаэртом, то он бы простил и свою приемную на кухне, и Димку на острове Кэмпбелл. Откуда же бралась эта колдовская сила обаяния святого отца?.. Нет, не из его внушительных манер, кого из умных людей проймешь манерами, но из каких-то высоких идеалов, которые он якобы представляет на нашей низменной земле. Куда ни сунься, какую тиранию ни возьми — всюду за нею тайной полицией маячит власть какого-то идеала.

Калерия… И сразу потяжелело на душе — это тебе не туманная власть высоких слов, это грубая, скотская власть наручников и решеток, которыми запирают и зверей. С той минуты, как над ним навис дамоклов клюв Калерии, он уже сам не понимал, как его могли сердить такие пустяки — двушка, отсутствие приемной…

Что обидно — если бы ему угрожала каторга за его идеи, за его психосинтез, он бы не дрогнул, еще бы и сам нарывался, как тогда на комсомольском собрании, но сидеть из-за какой-то дури… Служителям идеалов не в пример легче и побеждать, и расплачиваться, есть из-за чего, — хорошо устроились, паразиты…

Да, завидую, завидую, а кто бы на моем месте не завидовал?

Один он, пожалуй, теперь и заснуть бы не мог от тревоги, а когда рядом дышит человек, который, по крайней мере, не бросит в беде…

С Симой, правда, теперь приятнее всего бывать, когда она спит. Сейчас ее половина кровати была пуста, и он наставил ухо, не слыхать ли в квартире какой-нибудь возни, — и с облегчением понял, что Симы нет дома. Не нужно притворяться, чтобы не возненавидеть не ее, так себя: с тех пор как Вишневецкого начали разыскивать менты, он смертельно устал от Симиной жертвенной взвинченности, от ее устремленной куда-то ввысь (к какому-то идеалу, разумеется!) готовности в любую минуту лететь на опознание очередного трупа, хотя покойники вполне могут и подождать. И что самое раздражающее — ее новая манера на все попытки хоть немного ее успокоить отвечать как бы смиренными колкостями: я тебя понимаю, ты же не любил папочку… Как будто справедливость его доводов зависит от того, кого он любил и кого не любил. Тем более что теперь окончательно выяснилось (сны не лгут): очень даже любил и даже ревновал. И теперь испытывает за него не просто беспокойство — самый настоящий страх, и только Симины подкусывания заставляют скрывать его: а то получается, будто он оправдывается. Самое противное, что она и обтекаемых оправданий не слушает, скажет какую-нибудь гадость и тут же отключает связь, а для него нет ничего возмутительнее, чем защищаться от какого бы то ни было знания; если бы он не боролся со всеми и всяческими святынями, то назвал бы любой отказ кого-то выслушать святотатством.

Впрочем, в самой глубине ему и впрямь не верится, что с отцом Павлом действительно может стрястись что-то страшное, уж очень он всегда казался неуязвимым… Да и ждать от него можно было чего угодно — может, отправился по Руси, как отец Сергий или сам бесстрашный Лев, устрашившийся, однако, им же увиденной правды о животной природе человека. Но тогда чем скорее отец Павел отыщется, тем быстрее от него отгребется эта стерва со своим коршунячьим клювом. Так что Сима правильно делает, что сама опрашивает папочкиных почитателей, — вдруг кто-то что-то про него слышал, у них же до сих пор есть всякие скиты, эта психопатка, жена Лаэрта, вроде бы сейчас и скитается по скитам…

Он так погрузился в невеселые думы, что сам не заметил, как принял душ: даже на кухне, удивившись, что чувствует себя гораздо бодрее, он сумел вспомнить о водной процедуре, лишь помяв мокрую бороду. Сколько ж ему теперь жить под этим клювом, который в любой миг может постучать: «Ну как, ничего нового не вспомнили? Пора, пора вас все-таки пригласить на допросик…» Может, не надо было давать ей номер мобильного, чтоб ей, по крайней мере, пришлось бы тащиться сюда или слать повестку, но как тут не дашь? К тому же номер мобильного она и сама может запросто пробить по базе персональных данных. «Будете подвергнуты приводу», — она выговаривает эти знобящие слова с особенным удовольствием.

Кастрюля с картофельным пюре была завернута в его старую осеннюю куртку, а потому сохранилась теплой. Да и в кухне было уже с утра жарковато, хоть и полегче, чем в прошлые дни. Поскольку Симы не было дома, он принялся есть пюре ложкой прямо из кастрюли. Его трогала Симина заботливость, и он был совершенно не против того, чтобы в ее присутствии соблюдать правила хорошего тона и есть из тарелки, но пробуждать в себе чувство вины нельзя позволять и Господу Богу. Ему даже в первую очередь. Тем более что его нет.

Снова не заметил, как проглотил завтрак — неотступная тревога полностью убила радость жизни. Хуже того, ему теперь постоянно кажется, что кто-то за ним следит. Вчера он специально поехал на лекцию в свою школу психосинтеза на метро с тремя пересадками, и, хотя старался оглядываться пореже и делать это «естественно», то есть не торопясь, все равно, ему показалось, успел заметить одну и ту же физиономию, всякий раз тут же прячущуюся за толпой. Может, невроз, а может, и…

Следственные действия.

Помещение для лекций он по дешевке арендовал у фирмочки, торгующей ножными протезами, и всегда приводил их рекламу как пример бессмысленного угождения бессмысленным идеалам. «Изящные ножные протезы голени с идеальным внешним оформлением адресованы молодым женщинам, которые смогут позволить себе надеть даже короткую юбку — окружающие и не заметят, что с Вашими ногами что-то не в порядке», — зачем притворяться, ведь протезы нужны для того, чтобы ходить, а любоваться можно и остроумием, изяществом их конструкции. В комнате, где он вел занятия, для сравнения были развешены образцы прежних деревянных ног, старавшихся изобразить живое тело даже и телесной расцветкой, — казалось, на стене замерли невидимые футболисты, у которых забыли намазать краской-невидимкой ударные части; эти протезы-мастодонты смотрелись страшно тяжеловесными и неуклюжими в сравнении с изящными плодами современной конструкторской мысли, смело отсекавшей все лишнее: вместо неуклюжих икр упругие легкие стержни, вместо стоп пружины…

Чем плохо, если бы такое чудо техники выглядывало из-под юбки вместо нелепого волосатого мяса? Ему, признаться, и самому жутковато на них смотреть, но это нужно в себе преодолевать. Нам мешают любоваться красотой рукотворных ног одни лишь замшелые привычки, от которых давно пора освобождаться, что и делает психосинтез: он оставляет в психике только то, что действительно работает на человека. Однако незрелые слушатели смотрели на эти чудеса техники безо всякого воодушевления (ну, их-то и вообще воодушевить было трудно), а бледная Лика и вовсе лишь делала вид, что смотрит (но даже и тогда не могла скрыть беглую гримаску отвращения).