Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Началась выдача денег. Рабочие один за другим подходили к окошку, расписывались в ведомости, получали деньги и, ругаясь, отходили. К окошку протолкалась женщина с ребенком на руках. Ей уступили очередь. Кассир подал ей ведомость. Женщина расписалась, а когда получила деньги, начала кричать:
— Ироды проклятые, три рубля вычли. Куда я теперь с тремя ребятами? В петлю?.. В петлю?.. — Она истерически выкрикивала это слово, а мне оно резало слух. Я почувствовала, как лицо мое покрылось краской.
— Что вы кричите? Что вам сделали плохого? — спросила я, подойдя к окопику.
— Что сделали! Она еще спрашивает! Люди добрые, скажите хоть вы ей.
Совсем близко увидела я желтое, изможденное лицо и горящие ненавистью глаза.
— А чего говорить, будто сама не знает, — крикнул кто-то.
Потом сразу заговорили все:
— Штрафами замучили…
— Жить невозможно.
— Хозяйка с сыном своим всю кровь выпила…
Пошатываясь, отошла я от окна, села рядом с кассиром. Шум все нарастал. У меня дрожали коленки.
— Будь она проклята…
— Провалиться бы сквозь землю Протопопихе! Кассир злобно ухмыльнулся:
— Вот вам, барышня, и любовь. И всегда так. При каждой получке они устраивают нам такой балаган. Ну, кто там в очереди? Подходи!
К окошечку приблизился рабочий с отечным лицом, серым от въевшейся в кожу угольной пыли. Расписавшись в ведомости, он дрожащей рукой пересчитал деньги.
— Четыре рубля тридцать копеек. Пошто так мало?
— Лодырь! Работать не хочешь, а за деньгами идешь в первую очередь, — заорал кассир.
Сжимая кулаки, рабочие рвались к окошку. Казалось, что раскаленная лава сейчас сметет все. Я вскочила со своего места и, не помня себя, закричала на кассира.
— Что вы делаете! Не смейте! Я запрещаю. Мама этого не знает… Но она будет знать!.. — угрожающе добавился.
Кассир криво усмехнулся и, как мне показалось, язвительно сказал:
— А вы, барышня, не повышайте своего голосочка… А маменьке доложите обязательно, чтобы она знала, что тут происходит.
Так состоялось мое первое знакомство с действительностью. На следующий день я попросила, чтобы меня спустили в шахту. Пронизывающая сырость, непривычное ощущение пребывания под землей вызвали во мне чувство страха. А когда корзинка, в которой я сидела, опустилась на самое дно шахты, меня охватило смятение.
— А как отсюда выбраться в случае обвала, — спросила я приказчика.
— Как выбраться?.. Отсюда не выберешься, — безразлично отозвался он.
Я поняла: в шахте привыкли ко всякого рода несчастьям и горю, и никого уже не волнует забота о тех, кто отдает работе всю свою жизнь.
Цепляясь за выступы, я спускалась все дальше и глубже. Проход становился уже. Я стала озираться по сторонам. Где-то жалобно поскрипывала вагонетка. При тусклом свете фонарика я увидела забойщиков. Они лежали на спине, и голые тела их были в черных подтеках от угольной пыли и пота. Ручными молотками они отбивали уголь. Глухие удары болью отзывались в моем сердце.
Я увидела перед собой невысокого паренька. На черном лице его блестели белки глаз. Руки с тяжкой монотонностью поднимали и опускали молоток, все тело его при этом изгибалось, помогая удару.
— Сколько вам лет? — как можно ласковей спросила я.
— Семнадцать, — коротко отозвался забойщик, даже не посмотрев в мою сторону.
17 лет! Столько, сколько и мне. Я мгновенно представила себе его жизнь. Как не похожа она была на ту, которую вела я и круг знакомых моей матери.
В комнате, приготовленной для меня, я прилегла отдохнуть и уснула. Проснулась я ночью от каких-то криков. Я встала с дивана. Трепещущее зарево освещало окно и стены комнаты. Горел каменный уголь. Я прислонилась лицом к холодному стеклу и смотрела на пожар, вслушиваясь в крики толпившихся перед конторой рабочих.
— Будете давить штрафами, еще не то дождетесь…
— Кровопийцы! Скоро и на вас управу найдем!
На рассвете пожар удалось потушить. А утром я наблюдала еще одну, обычную на шахте, картину. У забора стояла огромная очередь, и всюду слышались те же проклятия в адрес матери.
Я вспомнила про квартиры. В конторе мне ответили, что в них уже давно живут шахтеры. Я выразила желание их осмотреть.
— Не ходите, барышня, рабочие злы…
Но я все же пошла. Вместо «квартир» я увидела пещеры. Только со стороны входа пещеры были обшиты тесом. Рядом с узкой дверью было пробито маленькое оконце — одно на узкую и глубокую дыру, именуемую жилой комнатой. Я остановилась растерянная. В это время из крайней пещеры вышла женщина:
— Зайди, барышня, к нам. Посмотри, как люди живут — это тебе полезно.
Я вошла. Топилась печурка. Низкая каморка была наполнена дымом. На земляном полу сидели трое ребят и играли. В углу на сундучишке в тряпках кто-то лежал и тихо стонал. Женщина робко сказала:
— Вчера на пожаре обгорел…
— Как обгорел? Я ничего о жертвах не слыхала…
— Да видишь, молодой и дурной. Его заставляли тушить пожар, а он не хотел, ну, приказчик, рассер-димшись, толкнул, а он, видно, не рассчитал и прямо в пламя.
Я дрожала от негодования.
— Почему же вы его в больницу не отправляете? Ведь он тут у вас умрет? — спросила я, не зная чем помочь.
— Местов нету, — беспомощно отозвалась женщина.
Я взглянула на больного… Это оказался тот самый паренек, с которым я накануне виделась в шахте. Я быстро направилась к выходу…
— Помоги, барышня, в больницу его отправить, — говорила мне женщина, а ребятишки, притихнувшие во время нашего разговора, выжидательно посмотрели на меня.
— А у тебя хлебушко есть? — спросил старший мальчик.
Через час я уезжала домой. Единственным моим утешением была мысль, что мать не знает всей правды о жизни рабочих. Наивная мысль, в чем я очень скоро убедилась.
Домой я приехала поздно ночью. Все уже спали. На столе заботливо был приготовлен ужин. Измученная пережитым, я с отвращением взглянула на стол и решила тут же лечь спать, но ко мне в комнату пришла мать. Она была в ночном чепце и капоте.
— А я и не знала, Оленька, что ты уже приехала, — ласково сказала она. В своем ночном наряде мать казалась доброй и милой.
Я рассказала все, что видела. Мать слушала меня, нахмурив брови.
— Надеюсь, ты не вмешивалась в дела администрации? — строго спросила она. — Ты наивная девочка. Рабочие всегда недовольны. Вместо того, чтобы быть мне
