Но все же их союз невозможен. Он не мог состояться, его нельзя было допустить, ибо то, что она уловила и признала, далеко выходило за рамки сотрудничества и даже дружбы. То была возможность почти полного слияния, и Хонор даже не осмеливалась по-настоящему задуматься о том, что за этим кроется.

Она никогда не верила в любовь с первого взгляда… хотя внутренний голос тут же шепнул, что ей, испытавшей миг принятия Нимицем, глупо декларировать такие идеи. Но другая часть ее «я» указала, что Нимиц не человек. Он ее половинка, ее любимый спутник, ее поборник и защитник – так же, как и она его защитница, – но то, что происходит сейчас…

Хонор закрыла глаза и глубоко вздохнула. Хэмиш Александер – ее командир и женатый мужчина, любящий свою жену. Какие бы чувства ни испытал граф прошлым вечером, он никогда – ни разу! – не произнес ни единого слова, которое можно было бы истолковать как «романтическое» признание. Что бы ни творилось с ней, адмирал владел собой и, наверное, узнав, что за смехотворные глупости лезут ей в голову, возмутился бы до глубины души. Убедив себя в этом, Хонор оторвала взгляд от тарелки с вафлями: в ее темно-шоколадных глазах не было и намека на внутреннее смятение.

– Да, милорд, – услышала она свой спокойный голос. – Прогресс Грейсона в индустриальной и аграрной областях заслуживает восхищения, однако я склонна считать, что современная медицина может сыграть в развитии планеты еще большую роль. Наверное, моя убежденность отчасти объясняется тем, что мои родители – врачи. Я даже попросила матушку взять на Сфинксе отпуск, чтобы наладить работу здешней клиники. Не думаю, что у реально мыслящих людей моя идея вызовет серьезные возражения. В конце концов, одно лишь внедрение пролонга создаст совершенно иное качество жизни, а когда к этому добавятся генная коррекция или…

Хонор прислушивалась к собственным словам, позволяя ручейку речи течь сквозь нее, словно это чей-то чужой голос. Речь ее звучала обыденно и спокойно, но внешнее спокойствие скрывало отчаянное стремление понять, что же такое на нее накатило… и как с этим справиться.

Гражданин адмирал Томас Тейсман откинулся назад в неприлично удобном кресле и обеими руками потер глаза, как будто мог оттереть жгучую боль усталости. Боль конечно же, не прошла, и он, опустив руки, с горькой усмешкой обвел взглядом свой роскошный кабинет.

«По крайней мере, темницу мне предоставили комфортабельную, – сказал он себе. – Жаль только, что в придачу к ней не нашлось еще и несколько кораблей.»

Он сморщился, когда знакомые мысли потекли по проторенной дорожке. Разумеется, он был далеко не единственным флотоводцем, который испытывал нужду в большем тоннаже: просто его нужда была более острой… хотя по правде сказать, он знал, что высшие власти уже списали и его самого, и его людей в расход.

Разумеется, напрямую никто ничего подобного ему не говорил. В последнее время так дела не делались. Офицерам давали совершенно невыполнимые задания, приказывая удерживать укрепления, обреченные на капитуляцию; при этом все знали, что в случае «провала» за потерпевших поражение ответят их семьи. Тейсман не отрицал, что подобные меры действительно побуждали многих сражаться до последней капли крови, однако издержки такого подхода были слишком велики не только с моральной, но и с чисто военной точки зрения. Офицеры, знавшие, что их родные являются заложниками, а сами они, как бы отважно ни сражались, все равно не смогут одержать победу, частенько впадали в отчаяние. Тейсман не раз видел таких офицеров, ибо ему и самому многократно приходилось стоять насмерть, вместо того чтобы предпринять разумный, с тактической точки зрения, маневр. По той простой причине, что народные комиссары, ничего не смыслившие в военном деле, могли счесть маневр неоправданным отступлением. Результатом были катастрофические потери как техники, так и обученного персонала, однако объяснить болезненно очевидный факт служащим Бюро государственной безопасности представлялось решительно невозможным. Кроме того, Тейсману все чаще приходило в голову, что высшее руководство относится к нему с особым подозрением в силу отсутствия у него семьи. Поскольку офицер, не имевший близких, в меньшей степени поддавался устрашению, за ним устанавливали особо жесткий надзор с целью выявления малейших признаков «измены».

Хмыкнув, адмирал позволил спинке кресла вернуться в вертикальное положение, после чего поднялся и стал мерить шагами свой огромный кабинет, размышляя о смехотворности сложившейся ситуации. Томас Тейсман появился на свет пятнадцать дней спустя после того, как его матери, незамужней долистке, исполнилось шестнадцать лет, и за прошедшие годы он не раз задумывался о том, какой же она была. Единственное, что от нее осталось, это голографический кубик с изображением худенькой девушки-подростка в типичном для ее среды броском, но дешевом наряде, злоупотребляющей яркой косметикой, какая оставалась популярной у долистов и по сию пору. Несмотря на безвкусную одежду и макияж, ее можно было назвать почти хорошенькой, а лицо выдавало наличие ума и характера. Если бы мать повзрослела, получила настоящее образование и стремилась хоть немного улучшить свою жизнь, она, возможно, сформировалась бы в человека, с которым он был бы рад познакомиться. Однако возможности выяснить ее дальнейшую судьбу ему так и не представилось, ибо до того как ему исполнилось шесть месяцев мать сдала его в государственный приют. Больше он ее никогда не видел и даже голограмму получил лишь благодаря тому, что старшая матрона приюта сохранила кубик в его вещах – в нарушение инструкции…

«Ну что ж, – сказал себе адмирал, потирая глубокий шрам на левой щеке, – может, оно и к лучшему. Поскольку я никогда не встречался с ней и даже не знаю, жива ли она, Бюро госбезопасности не станет угрожать расстрелять ее, чтобы добавить мне служебного рвения. Да и вообще вряд ли они будут меня сейчас запугивать.»

Снова скривившись, он остановился у дверей и обвел взглядом помещение, служившее сердцевиной его обреченной крепости.

Столь роскошного кабинета у него не было никогда в жизни, но обстановка помещения соответствовала ценности подлинного нервного центра системы Барнетта. Погребенный в недрах базы «ДюКвесин», крупнейшего оборонного сооружения на планете Энки, этот кабинет находился лишь в нескольких шагах от командного пункта. Поскольку военная инфраструктура Барнетта уступала лишь самой системе Хевена, административные и командные помещения были обставлены с элегантной роскошью, к которой привыкла военная элита прежнего режима. Разумеется, интерьер уже начал обнаруживать признаки небрежения и износа, но пока никто не лишил кабинет «декадентских излишеств». Тейсману кабинет нравился, но великолепное убранство не могло замаскировать того факта, что он, похоже, в очередной раз оказался в безнадежном положении, в одном из тех тупиков, в которые снова и снова загоняли Народный Флот и Народную Республику. Вдобавок ему трудно было избавиться от подозрения в том, что именно в силу безнадежности ситуации его сюда и направили.

Сцепив руки за спиной и раскачиваясь на каблуках, адмирал предавался невеселым раздумьям относительно своего, скорее всего не столь уж долгого будущего, привычно ругая себя за неумение правильно играть в политические игры и неспособность заставить себя поцеловать нужную задницу там, где дела касались Бюро госбезопасности или Комитета по открытой информации. В конце концов, он давно чувствовал, что его позиция приведет к чему-то подобному. И причина заключалась вовсе не в его преданности старому режиму, который, откровенно говоря, никакой преданности не заслужил. И не в его нелояльности Народной Республике, ибо Хевен при всех своих недостатках был его родиной, звездной державой, мундир которой он носил и которой принес присягу.