83

(Я уже дописывал эту книгу, когда в одно октябрьское воскресенье зашел в гости к родителям. Это был день знаменитой Амьенской барахолки, огромного блошиного рынка, где можно найти все на свете, по большей части дребедень, но мало ли, – и я решил по ней пройтись. Тысячи торговцев продавали за гроши всякое старье: ношеную одежду, просмотренные DVD-диски, щербатый фарфор, лисьи чучела и даже – видел сам – sex toys б/у; я уж собрался уходить, как вдруг вижу: на козлах установлена доска, прикрытая прозрачным пластиком (погода была сносная – дождик чуть моросил), а на ней, среди каких-то безделушек и финтифлюшек – огромная коллекция “Гренгуара”. Я знал, что в 1935 году двадцатилетний юноша по имени Ромен Кацев напечатал в этой газете два рассказа, и то были его первые литературные опыты. Принимаюсь рыться в газетной куче, сначала не особенно веря в успех, но постепенно входя в азарт, просматриваю каждую страницу номеров за 1935 год; продавец смотрит на меня сначала безразлично, потом с любопытством, потом в недоумении – что можно с таким рвением искать в этом бумажном хламе? – и наконец, примерно через полчаса, натыкаюсь в правом нижнем углу тринадцатой страницы номера 342, за пятницу 24 мая 1935 г., цена которого 0,75 франка, а тираж 476 500 экземпляров, на такую рекламу:

Мне, читающему это объявление сегодня, во времена диет для похудания и моды на фигуру в стиле “кожа да кости”, стало так забавно, что я едва не проглядел чуть выше имя КАЦЕВ “жирным шрифтом” – я держал в руках “Маленькую женщину”, его рассказ “во всю полосу”. Я так возликовал, будто нашел сокровище Красного Ракхама, спросил продавца, сколько стоит газета, он назвал столь смехотворную сумму, что я дал вдвое больше; в глазах у него промелькнул испуг: “да этот тип определенно сбрендил”, – а я ушел счастливый, окрыленный, радуясь так, как радовалась Мина Кацева, когда шла по рядам рынка Бюффа в Ницце весной 1935 года.)

84

Если так непомерно велика была радость его матери из-за какого-то рассказа в еженедельнике, что же стало бы с ней, узнай она, что ее сыну присудили самую престижную литературную премию? Ей было бы тогда семьдесят семь лет. В этом возрасте шумная восторженность молодости уже проходит, но еще можно, триумфально воздев руки, выскочить из пансиона “Мермон” со слезами на глазах, горящих священным огнем победы, одной рукой опереться на палку, другой показать V как Victoria и взбудоражить весь рынок Бюффа хриплым криком “Я же вам говорила!”, а потом дойти до пляжа, лечь так, чтобы вода лизала ноги, упиваться солнышком под лепет прибоя и ласку морской пены на гребешках едва заметных, щекочущих кожу волн; долго смотреть в матово голубеющую даль, где сливаются две бесконечности: моря и неба, и наконец сомкнуть веки и уснуть, уснуть навсегда в блаженном сознании выполненного долга, с безмятежным, спокойным лицом, которое еще больше красит улыбка, даруемая тем, кто угасает с легким сердцем, получив желанную награду за труды – оправдание всей жизни.

85

А что сказала бы моя мать, если бы я защитил диссертацию, от чего я в свое время уклонился? Пустилась бы в пляс на глазах у изумленной комиссии? После студенческой забастовки я больше не ходил на юрфак, но каждый год добросовестно сдавал экзамены. Чтобы делать вид, будто я учусь, мне было достаточно хорошенько позаниматься в течение месяца, все остальное время я читал и писал. После трех лет работы я разослал рукопись по двадцати издательствам в надежде получить в ответ двадцать порций славы и богатства, а получил двадцать писем с отказами. “Вот видишь, – сказала мама, – писатель из тебя никакой”. И наказала не гоняться больше за химерами, а вернуться, как она выражалась, на правильную дорогу правоведения. Наверное, она была права – перечитывая сейчас этот опус, я удивляюсь, отчего ни один издатель не прислал мне заказным письмом вместе с подтверждением, что рукопись получена, строгий приказ немедленно прекратить писать (с таким, например, объяснением: “Для вашего же блага, молодой человек, и для блага словесности”).

Тогда я переехал в Лион и стал играть в хоккей; по-прежнему читал как сумасшедший, но год с лишним был не способен написать ни строчки, зато неожиданно, поскольку оставалось свободное время, начал писать диссертацию “Исполнение решений международных арбитражных судов и иммунитет отдельных стран в отношении их исполнения” (да-да, я и сам не вполне понимаю, что это значит). Мама рассказывала всем встречным и поперечным, что ее сын – доктор права, для очистки совести уточняя: “без пяти минут доктор, но он уже заканчивает диссертацию” (что, разумеется, было далеко не так). И каждый раз добавляла: “Он даже преподает в университете” (что было правдой). До сих пор помню то утро, в октябре, в понедельник, когда я первый раз очутился не просто в классе, а перед классом. Мне было двадцать три года, моим студентам – чуть меньше, чтобы выглядеть старше, хотя бы символически, мне приходилось надевать костюм. Средний возраст группы был в тот день существенно выше обычного за счет присутствия одной бодрой дамы на седьмом десятке, которая вставала ни свет ни заря и ехала из Амьена в Лион ради того, чтобы попасть на “вступительное занятие”, то есть прослушать полуторачасовую лекцию по частному международному праву, которую я читал трем десяткам студентов, половина из которых засыпала на середине.

Лучшим из них я давал почитать книги с тайной надеждой, что они забросят право и свернут на левые пути, один из которых – литература. Все обстояло как нельзя лучше в этом лучшем из миров, пока моя таблица успеваемости студентов не получила огласку и дело не дошло до ушей декана, который вызвал меня в свой кабинет.

– Мне сказали, – начал он, – что вы задаете студентам учить наизусть стихи Бодлера, Ламартина и Рембо и ставите за это дополнительные баллы, за счет чего значительно повышается их средняя оценка, это правда?

– Да, – ответил я, – признаю себя виновным.

– Вам должно быть известно, – сказал он, – что здесь у нас юридический факультет, а не Общество мертвых поэтов. Представьте себе на минутку, что какой-нибудь студент сочтет свои права ущемленными и подаст в суд, это может повредить нашей репутации.

– Ну а мне лично что грозит? – наивно спросил я.

– По сути, ничего, – сказал он. – Самое большее один евро – символическая плата в возмещение морального ущерба.

– Тогда я заплачу сразу два, – сказал я. – Вперед.

В суд никто не подал. Но мне дали понять, что мне лучше немедленно оставить преподавательскую должность и целиком посвятить себя написанию диссертации. Несколько месяцев я следовал этой рекомендации, а потом забросил международное частное право, юридические комментарии, кодексы и трактаты и снова принялся писать. Прошло еще два года, я отослал новую рукопись по адресу улица Себастьяна Боттена, 5. Электронное письмо от редактора “Галлимара” Жан-Мари Лаклаветина застало меня в зале отлетов лионского аэропорта. Я мигом прочитал его, дрожа, на экранчике телефона, и у меня перехватило дух. Потом перечитал – медленно, строчку за строчкой: мой роман будет опубликован в “Белой серии”. Стюардесса, которой я предъявил билет, заметила слезы у меня на глазах и, решив, что имеет дело с аэрофобией, сказала мне, что беспокоиться не о чем, полет пройдет хорошо. Когда через несколько дней я сообщил эту новость маме, она тоже заплакала. От горя. Посмотрела на меня с отчаянием, покачала головой и вздохнула: “Ну что с тобой поделаешь!”