– Я, – говорит один, – однажды утром опоздал на работу. Мне дали десять лет за саботаж в пользу врага.

– А я пришел раньше времени, – говорит другой. – Мне дали десять лет за шпионаж в пользу врага. Ну а ты?

– Да я, – говорит третий, – всегда приходил минута в минуту.

– Так что же?

– Получил десять лет за мелкобуржуазный конформизм.

Поэтому я мог бы с полным правом отправить моего Пекельного в Сибирь, заставить его трястись в поездах от Вильно до белоснежной тайги, где растут сосны, белые не от снега, а оттого, что зеки с голодухи обдирают со стволов кору и съедают по пути в убогие бараки, где спят вповалку на шатких многоярусных нарах, – в этих бревенчатых бараках, окруженных колючей проволокой и сторожевыми вышками, в те времена жил сам Бог, там, а не в церковных куполах и не в пятиконечных звездах, – я мог бы все это взвалить на худенькие плечики Пекельного, но лучше пощажу его, оставлю сидеть тут, во дворе на Большой Погулянке, пока над Вильно сгущаются тучи, две тучи: коричневая и красная, а сам вернусь к Гари, охота с ним поговорить.

94

Поговорить Гари любил. Особенно о собственной персоне. По радио, по телевизору, в женское ушко на подушке, в кафе с друзьями или с матерью, ad patres in petto[42]. И вот я иногда мечтаю, что живу в Париже шестидесятых годов, скажем, году в шестьдесят третьем, в начале осени, и что Гари – мой друг.

Я бы назначил ему встречу в семь вечера в одном из тех кафе недалеко от “Одеона”, которых сейчас уже нет, в “Конде”, например. Пришел бы, как всегда, на десять минут позже (я чрезвычайно пунктуален в опозданиях). Подождал бы его. И он явился бы, одетый скромно, в мексиканское пончо, и что-нибудь наплел, оправдываясь, почему опоздал (он, а не я!), ну, например, на улице его узнал и задержал докучливый поклонник, или в постель к нему залезла полуголая, готовая на все фанатка, потом, по-мужски пожав мою руку и по-товарищески хлопнув по спине, выбрал бы столик в глубине уютного зальчика, подальше от завсегдатаев, или нет, давай-ка лучше на террасу. Обозрел бы меню, подозвал бы гарсона: да тут у вас, милейший, фривольные счета, эротичные блюда, а цены – просто порнография! И наконец сказал бы мне: ну как дела, дружище, сколько лет не виделись – пять или шесть? Нет, семь! С тех пор, как вышли “Корни неба”? Как время-то летит, не успеешь оглянуться – его уже нет. Господи боже! Уж если где искать этого старого мошенника Господа Бога, так это среди карманников.

Я промолчал бы. Он болтал бы дальше.

Это было, когда меня так донимал Клебер Эдан, помнишь, какие ужасы он про меня писал?

А я плевать хотел на все их комитеты по защите французского от меня! Невозможно следить за стадом слонов по всей Африке, описывать джунгли, дебри, пот, авантюристов – и все это на языке принцессы Клевской и герцогини Германтской! Разве они не понимают, что мои собственные литературные корни питаются моей смешанной кровью? Что моя суть плебея-инородца и есть питательная почва, на которой я надеюсь взрастить что-то новое, оригинальное? Что я и хотел написать книгу жесткую, грубую, реалистичную, полную необычайной силы? И что, вылизывай я стиль, она бы превратилась в холодную аллегорию, нечто стерильное, в духе Эдгара По, Алена-Фурнье или Жюльена Грака. А я хотел придать ей мощь, черт возьми! Но говорить, что я не знаю французский язык? Если мало Гонкуровской, вот вам еще доказательство: в лицее в Ницце я шесть лет подряд получал первую премию по французскому. Что возразят на это Клебер Эдан и иже с ним? А я скажу тебе, чем я на самом деле раздражаю этих сраных критиков… да, сраных, я нарочно выражаюсь так вульгарно, – тем, что Гонкура получил чужак, в котором нет ни капельки французской крови. Но в моих жилах течет сама Франция, так-то, дружище.

И именно как представитель Франции я выступаю, я болею всей душой за тотальный роман, не больше и не меньше. Но по нынешним временам предпочтительней писать роман тоталитарный, который торжествует в западной литературе, начиная с Кафки. Тоталитарный? Это нечто противоположное тотальному: подчинение вместо мастерства. Кафка, Селин, Камю, Сартр ограничивают человека и роман только одной ситуацией, одной-единственной точкой зрения. Они держат нас, как прибитых гвоздями, в абсолютной, то есть тоталитарной, беспросветной неизменности своего категорического взгляда, своей безысходной позиции: Кафка – в тревоге и недоумении, Селин – в дерьме, Камю – в абсурде, Сартр – в небытии… Бывает, скажешь ты, кое-что хуже, чем роман тоталитарный: роман без плоти и жил, такой, который пышно называют новым романом. Мы видели, к чему это ведет: все начинается с того, что из романа убирают героев, а кончается тем, что уничтожают шесть миллионов евреев. Как это – я преувеличиваю?

В данный момент я остаюсь приверженцем старого доброго романа. Иначе говоря, тотального. После “Корней” я написал сатиру на ООН и опубликовал под именем, смотри не упади, Фоско Синибальди. Недурно, правда? Я имею в виду псевдоним, потому что книжка получилась так себе. Но теперь все, хватит с меня псевдонимов. Потом я взял и написал “Леди Л.” прямо на английском – бурный успех в Америке. Во Франции этот роман только что вышел и, представь себе, понравился де Голлю. Там очень много от Лесли, моей жены, то есть бывшей жены, ты же знаешь, что мы развелись? Ну да, я с ней буквально задыхался. Мы перестали понимать друг друга. Дело в том, что мы с ней говорили на одном языке. Языковой барьер – это когда два человека говорят на одном языке. Тогда уже никак друг друга не понять. Кроме того, мы прожили в браке семнадцать лет, а за семнадцать лет чаша потихонечку наполняется. Капля за каплей, причем этих капель может быть невообразимо много, а она никак не переполнится, но наступает день, когда, хочешь не хочешь, это происходит, и тогда все, капут, на любви можно поставить крест, хотя я никогда не понимал, как любовь может кончиться: это компрометирует само понятие.

Я перескакиваю с пятого на десятое, но ты знаешь, что по “Обещанию” сняли кино? Пекельный? Конечно, он существовал на самом деле! С бородкой, да. Порыжевшей от табака. В сюртуке? Может быть. Это так давно было. Играл на скрипке? Ну, я что-то никогда не слышал. Да, в Мексике, в конце пятьдесят восьмого. Во время последнего отпуска с Лесли. Номер 184, верно, – надо же, ты все знаешь!

О, посмотри на ту собаку! Если где-нибудь на свете еще можно встретить человека, достойного этого имени, так это лишь в глазах собаки. У четы Кеннеди тоже есть собака. Ее зовут Пушинка. Откуда я знаю? Два месяца назад нас принимали в Белом доме. Великий человек этот Кеннеди! Вроде нашего Генерала. Из тех посланников судьбы, с которыми ничего не может случиться. Джин была счастлива познакомиться с Джеки.

Белокурый ангел. Джин, не Джеки. Когда я ее встретил, она была замужем. За молодым французом, адвокатом, гулякой, которому страшно хотелось встретиться с консулом. Пришел он с женой, а ушел без нее – так вошла в мою жизнь Джин Сиберг. Чистая душа. Со Среднего Запада, верно. Маршаллтаун, штат Айова. Вот именно, американское захолустье. Несчастная дыра, не многим лучше, чем Вильно. Нет, никогда туда не возвращался.