Фрэнк знал, что сейчас перебивать ее себе дороже. Наверняка все утро она провела в мучительных раздумьях, когда расхаживала по безжизненно тихим и чистым комнатам, до боли заламывая пальцы. Днем же лихорадочно рыскала по торговому центру, потом надменно лавировала в путанице знаков «ПОВОРОТ НАЛЕВО ЗАПРЕЩЕН» и сердитых регулировщиков, а затем носилась по магазинам, покупая мясо на жаркое, торт, подарки и фартучек. Весь день она героически готовилась к мигу самоуничижения и теперь, когда он настал, черта с два потерпит, чтобы ей мешали.

— Это произошло на Бетьюн-стрит, когда я забеременела Дженифер и сказала, что собираюсь… ну ты понимаешь… избавиться от нее. Я хочу сказать, что до того момента ребенок был тебе нужен не больше, чем мне… Да и как могло быть иначе? Но когда я пошла и купила ту клизму, весь груз ответственности я переложила на тебя. Я будто говорила: ладно, раз ты хочешь этого ребенка, ты за все в ответе. Ты у меня наизнанку вывернешься, чтобы нас обеспечить. Ты забудешь обо всем на свете и станешь только отцом. Ох, Фрэнк, если б ты всыпал мне как следует — назвал бы стервой, отказался бы помогать, — ты бы в секунду раскусил мой блеф. Наверное, я бы никогда так не поступила, духу бы не хватило, но ты этого не понял. Ты был очень хороший, молодой и напуганный и все принял за чистую монету. Вот тогда все и началось. Вот так мы оба впали в чудовищное заблуждение — иначе как чудовищным и вульгарным его не назовешь, — что, обзаведясь семьей, следует «угомониться» и забыть о реальной жизни. Огромная сентиментальная ложь провинциалов, с которой все это время я заставляла тебя соглашаться. Я заставляла тебя в ней жить! Боже мой, я дошла до того, что создала себе слезливый дешевый образ девушки, которая могла бы стать великой актрисой, если б так рано не выскочила замуж. Наверное, это меня и достало. Ты же прекрасно знаешь, что никакая я не актриса и по-настоящему никогда не хотела ею быть. Мы оба с тобой знаем, что я поступила в училище лишь для того, чтобы уехать из дому. Я всегда это знала. А сама три месяца разгуливала с одухотворенной кисло-сладкой миной… Это ж надо так себя обманывать? Ты понимаешь, до какой степени надо свихнуться? Но мне все было мало.

Я не довольствовалась тем, что изуродовала твою жизнь, но хотела все развернуть так, словно ты погубил мою судьбу и я — жертва. Разве не ужасно? Но это правда, правда!

На последних словах Эйприл дважды стукнула кулачком по своей голой коленке.

— Теперь ты понимаешь, за что я прошу прощенья? И почему надо как можно скорее уехать в Европу? Дело не в том, что я «милая», благородная и все такое. Я не делаю никаких одолжений. Я лишь отдаю то, что всегда по праву принадлежало тебе, и сожалею, что это происходит так поздно.

— Ладно, теперь можно сказать?

— Да. Ведь ты меня понимаешь, правда? Можно мне еще бренди? Капельку… все, хватит. Спасибо.

Сделав глоток, Эйприл откинула волосы, отчего одеяло сползло с ее плеч, и откинулась к стенке, подобрав под себя ноги. Она выглядела полностью расслабленной и уверенной в себе, готовой слушать и счастливой тем, что сумела высказать все, что хотела. Фрэнк понял, что не сможет собраться с мыслями, если будет смотреть на ее тело, притягательно белевшее в темноте, и уставился в пол, испятнанный лунным светом. Он долго прикуривал сигарету, чтобы потянуть время и представить, как по плиткам пола их парижской квартиры решительно простучат туфли на высоких каблуках, — Эйприл вернулась с работы; волосы ее стянуты в узел, лицо подернуто дымкой усталости, а меж бровей пролегла вертикальная морщинка, заметная, даже когда она улыбается. С другой стороны…

— Прежде всего, ты слишком сурова к себе, — наконец сказал Фрэнк. — Не бывает только черного и белого. Ты не заставляла меня работать в «Ноксе». И потом, все можно увидеть иначе. Вот ты говоришь, мол, ты всегда знала, что у тебя нет актерского таланта, и потому ты не вправе стонать о погубленной жизни. Но ведь то же самое можно сказать обо мне. В смысле, никто никогда не видел во мне гениальных задатков.

— Не понимаю, о чем ты, — спокойно ответила Эйприл. — Хотя жить с гением было бы, наверное, утомительно. Если же ты о том, видел ли кто твою исключительность, твой первоклассный, оригинальный ум, так, боже мой, ответ один: все. Когда я впервые тебя увидала…

— Да ну, я был молодое умненькое трепло. Притворялся эрудитом, хотя ни черта не знал. Я…

— Ты не был таким! Как ты можешь это говорить? Фрэнк, неужели все настолько плохо, что ты утратил веру в себя?

«Нет, так далеко не зашло», — подумал он. Кроме того, его насторожила и огорчила тень искреннего сомнения в ее голосе, намекавшая, что она может поверить в образ умненького трепла.

— Ладно, — уступил Фрэнк. — Сойдемся на том, что в юности я подавал надежды. Но в Колумбийском университете уйма подающих надежды юнцов, что вовсе не означает…

— Таких, как ты, не уйма. — Сомнение в ее голосе исчезло. — Никогда не забуду, как… этот, как же его… ну ты знаешь… Ну тот, которым ты всегда так восхищался… Бывший истребитель, бабник… Билл Крофт! Никогда не забуду, как он отозвался о тебе. Однажды он мне сказал: «Если б у меня была половина мозгов этого парня, я бы уже ни о чем не беспокоился». Он не шутил! Все знали: если бы ты получил возможность найти себя, ты смог бы заниматься чем угодно и стать кем угодно. Но все это не главное. Даже если б ты не был таким исключительным, все равно надо было бы уехать. Ты это понимаешь?

— Можно я закончу? Во-первых… — Фрэнк осекся, почувствовав, что нужна передышка. Он отхлебнул бренди, который опалил нёбо, а затем разослал теплые волны по всему телу.

Неужели Билл Крофт так сказал?

— Все, что ты говоришь, могло бы иметь определенную долю смысла… — уставившись в пол, заговорил Фрэнк.

Он чувствовал, что в споре проигрывает, и свидетельством тому был налет театральности, появившийся и в его голосе. Героический тон соответствовал образу человека, которым восхитился бы Билл Крофт.

— …Если б я обладал каким-нибудь определенным, осязаемым талантом. Скажем, был художником, или писателем, или…

— Ох, Фрэнк, неужели ты вправду думаешь, что лишь художники и писатели наделены правом жить своей жизнью? Слушай: не имеет значения, если ты пять лет вообще ничего не будешь делать; не важно, если потом ты скажешь, что хочешь стать каменщиком, механиком или плавать в торговом флоте. Ну как ты не понимаешь? Это не имеет отношения к определенным осязаемым талантам, сейчас задушена твоя сущность. Нынешняя жизнь бесконечно отрицает твое «я».

— Ну и что?

Фрэнк позволил себе взглянуть на нее; он даже отставил бокал и положил на ее колено ладонь, которую она прикрыла обеими руками.

— Как — ну и что? — Эйприл мягко потянула его руку и прижала ее к животу. — Ты не понимаешь? Ведь ты самое ценное и удивительное, что есть на свете. Ты — мужчина.

Из всех проигрышей, какие были в его жизни, нынешний скорее походил на победу. Никогда еще так не бурлило в душе ликование, никогда еще истина не была так красива, никогда еще обладание женщиной не давало такой власти над временем и пространством. Сейчас он мог своей волей рассеять прошлое и будущее, растворить стены и разрушить таящуюся за ними темницу провинциальной пустоши. Он господствовал во Вселенной, ибо он был мужчиной, а изумительное существо, которое распахнулось перед ним, а потом нежно и страстно ему отдалось, было женщиной.