Потом Фрэнк заправил в диктофон новую ленту и произнес:

— Копия на линотип. Заголовок: к вопросу о контроле продукции, отточие, абзац. В конечном счете, запятая, контроль продукции — тире, не что иное, как задача по размещению в нужное время и нужном месте нужных материалов, запятая, согласно меняющимся планам. Точка, абзац. Тут простая арифметика точка. Имея все данные, запятая, человек может сделать расчеты карандашом на бумаге, точка. Но электронно-вычислительная машина, кавычки, Нокс-пятьсот, кавычки, сделает это — тире, буквально, тире — в тысячи раз быстрее, точка. Вот почему…

— По кофейку, Фрэнклин?

— Пожалуй, нет, Джек. Лучше я закончу.

И он таки закончил, хотя на это ушло полдня. Пролистав архивные папки, Фрэнк надергал предложений и абзацев и начитал их в диктофон, чем растолковал все преимущества использования электронно-вычислительной машины в координации этапов заводского производства. Он прослушал запись и решил, что получилось весьма внушительно («После разузлования основных операций машина переходит к следующей стадии — исследованию реестра обновленных частей», — вещал его голос). Никто бы не догадался, что сам он не вполне понимает, о чем говорит. Оставалось отшлифовать текст в распечатке и на всякий случай дать глянуть кому-нибудь из технарей, потом переслать его линотипистам, а затем отправить требуемый тираж в Толидо. Для подстраховки один экземпляр надо подсунуть Бэнди, сделав приписку: «Надеюсь, это подойдет — из Толидо запросили что-нибудь коротенькое и ясное для слета НАНП», и тогда, бог даст, он сойдет с крючка. Пока же Фрэнк имел полное право снабдить баламутную корреспонденцию пометкой «В архив» и вместе с брошюрными материалами переложить из стопки, на которую не хватало душевных сил, в корзину с исходящими бумагами.

В результате бедлам на столе удивительно расчистился, что вдохновило после ланча взяться еще за два-три дела, к которым не лежала душа. Для одного из них потребовалось деликатное разъяснение, почему «мы» допустил, чтобы на Чикагскую деловую ярмарку был отправлен арифмометр устаревшей модели, и Фрэнк сотворил шедевр отписки, к которой не подкопаешься. Второе дело — толстая пачка писем, которой он давно избегал, — оказалось сущей пустяковиной и нуждалось лишь в его единоличном решении. Какие призы назначить на разбухшем участниками конкурсе продавцов перфораторов из Миннеаполиса и Сент-Пола: цельнозолотые зажимы для галстуков ($14.49) или цельнозолотые бутоньерки ($8.98)? Зажимы! И дело отправилось в корзину исходящих.

Энергия в нем клокотала, но причину этого он понял лишь в четыре часа, когда устало поплелся к питьевому фонтанчику («Смотри, какой большой пузырь — бумц! Здорово, правда?»). Слова Эйприл о том, что он «годами работает как лошадь», оставили в душе виноватый осадок. Фрэнк хотел возразить, мол, чем бы год за годом он тут ни занимался, едва ли это можно назвать лошадиной работой, но жена не дала ему такой возможности. И теперь попыткой за день избавиться от всех бумаг он хотел компенсировать ее заблуждение. Что за ерунда! Какая, к черту, разница, чем он занимался, что она о том думала и что он думал, будто она думает? Может он наконец уяснить, что все это теперь не важно? Утирая теплой ладонью озябшие губы, Фрэнк заковылял обратно и вдруг стал осознавать, что пройдет немного времени, и он навсегда покинет это место. Вся эта засушливая медленная мука конторы — лампы, стеклянные перегородки, стрекот пишущих машинок — будет вырезана из его жизни, точно мозговая опухоль. И слава тебе господи!

Заключительным аккордом его рабочего дня стало действие, не нуждавшееся в особых усилиях, но потребовавшее известной отваги. Фрэнк открыл нижний ящик стола, осторожно выгреб всю кипу «богачества», весившую как пара телефонных справочников, и отправил ее в мусорную корзину.

На какое-то время контора выпала из его сознания. Все было, как всегда: он перебирал бумаги, обменивался репликами с Бэнди, обедал с Ордуэем и компанией, в коридорах сдержанно улыбался Морин Груб и даже останавливался поболтать с ней в знак того, что они друзья, но все это не имело значения и было лишь подготовкой к вечеру.

Казалось, он окончательно просыпался только на закате дня, когда сходил с поезда и усаживался в машину. Угомоненные телевизором дети вели себя тихо; Фрэнк с Эйприл выпивали аперитив и садились за приятный ужин, который неумолчностью бесед напоминал времена, когда они еще не были женаты. Но по-настоящему день начинался позже, когда детей укладывали в постель и плотно прикрывали дверь в их комнату. Заняв привычные места в гостиной (Эйприл красиво сворачивалась на диване, Фрэнк прислонялся к книжному шкафу, у каждого сигарета и чашка черного кофе по-итальянски), они пускались в свой любовный роман.

Медленно расхаживая по комнате, Фрэнк начинал говорить, а Эйприл, склонив голову на плечо, следила за ним с дивана. После особо меткой фразы он останавливался и торжествующе смотрел на жену; затем наступала ее очередь говорить, и он, покачивая головой, вновь принимался ходить, а когда она смолкала, их взгляды опять встречались в ликующем объятии. Порой в их глазах мелькала смешинка, говорившая: я знаю, что выпендриваюсь, но ведь и ты тоже; я тебя люблю.

Какая разница? Независимо от содержания разговоров сам факт и тон их общения свидетельствовали о том, что отныне и впредь они новые, хорошие люди. Юбка Эйприл изящной волной сбегала от талии к лодыжкам, в мягком свете гостиной белела ее длинная шея, лицо выражало полное самообладание, и ничто в ней не напоминало зажатую оскорбленную актрису на поклоне и уж тем более взмокшую обозленную женщину с косилкой, или издерганную хозяйку, которая высиживала фальшиво дружеский вечер с Кэмпбеллами, или растерянную и удивительно пылкую жену на дне рожденья. Голос ее звучал нежно и тихо, как в первом акте «Окаменевшего леса»; когда она, смеясь, запрокидывала голову или стряхивала пепел сигареты, движения ее полнились классической красотой. Можно было представить, как она покорит Европу.

Фрэнк скромно отмечал, что некоторые перемены происходят и в нем. Появилась манера говорить размеренно, неторопливо и плавно, голос теперь звучал басовитей, пропали спотычные извиняющиеся слова-паразиты («значит… ну вот… понимаешь»), прежде оплетавшие его речь, и он не тряс головой в попытке донести мысль. Отражение в темном венецианском окне говорило, что в наружности еще имеются недоработки — лицо чересчур пухлое, рот вялый, брюки слишком отглажены, а от рубашки за милю несет Мэдисон-авеню, но ближе к ночи, когда уже саднило в горле и воспалялись глаза, когда он горбился и стискивал челюсти, когда ослабленный галстук болтался удавкой, в стекле иногда маячили зачатки новой отважной личности.

Для детей тоже наступило удивительное время. Что все-таки это значит — мол, осенью мы уедем во Францию? Отчего мама без конца говорит, что это будет здорово, словно хочет заронить в них сомнение? И вообще, почему она часто бывает такой странной? То суетится, будто наступил сочельник, тормошит их и засыпает вопросами, а потом вдруг глаза ее делаются чужими и она, не дослушав ответа, говорит: «Хорошо, милые, только не балабольте так, ладно? Дайте маме отдохнуть».

В странностях папа от мамы не отставал: да, вернувшись с работы, он подкидывал их в воздух и до головокружения играл с ними «в самолетики», но все это лишь после того, как нескончаемо долго здоровался с мамой, встречавшей его у кухонной двери, а до того в упор их не видел. А разговоры за ужином! Ребенку словечка не давали вставить! Майкл раскачивался на стуле, монотонно писклявил какую-нибудь идиотскую «бяку-кособаку», набивал полный рот пюре и застывал с отвисшей челюстью — никто его не одергивал. Дженифер сидела навытяжку, изображая громадный интерес к беседе родителей, и на брата не смотрела, но после ужина куксилась и тихонько сосала большой палец.