Но когда в середине девяностых ситуация начала меняться, когда правительство развернуло борьбу с движением скинхедов, лидеров, таких как Фрэнсис, взяли за их медные яйца и упекли за решетку. Фрэнсис понимал, что, если не хочешь сломаться, нужно учиться гнуться. Это он изменил структуру движения «Власть белых», превратив ее из единой организации в небольшие ячейки друзей, объединенных общими политическими взглядами. Он сказал нам, что мы должны отрастить волосы, поступить в колледж, пойти в армию, влиться в систему. С моей помощью он создал веб-сайт и форум. «Мы больше не банды, — говорил он мне снова и снова. — Мы очаги недовольства внутри системы».

И, как оказалось, людям было еще страшнее знать, что мы живем среди них и ходим вместе с ними по одним улицам незамеченными.

Я думаю о том, как Лига арийских женщин заберет кроватку. Пеленальный стол, который я купил на гаражной распродаже и отшлифовал. Детскую одежду, купленную Брит в магазине «Гудвил», которая сейчас лежит сложенная в комоде. Детские присыпки, шампунь, бутылочки. Я думаю о каком-то другом ребенке, живом ребенке, который будет всем этим пользоваться.

Я встаю так быстро, что кружится голова, и оказываюсь прямо перед зеркалом с нарисованными на раме маленькими воздушными шариками. Когда-то я пришел домой с работы и застал Брит за столом. Я тогда пошутил, что она станет новой Мартой Стюарт[7]. Она сказала, что у них с Мартой Стюарт общее только одно — отсидка, но засмеялась. Она нарисовала воздушный шарик у меня на щеке, а потом я поцеловал ее, и тогда, в тот короткий миг, когда я держал ее в руках, а еще не родившийся ребенок находился между нами, все было идеально.

Теперь мои глаза окружены темными кругами, щетина проросла, грязные волосы слипаются. Я выгляжу так, будто бегу от чего-то.

— К черту! — шепчу я и бросаюсь из детской в ванную.

Там я беру электробритву. Включаю ее в розетку и одним долгим движением выбриваю в волосах дорожку прямо посередине головы. Потом прохожусь по каждой стороне, клочки волос опадают мне на плечи и в раковину. Словно по волшебству, когда волосы отпадают, у меня на затылке, чуть выше линии волос, проступает изображение: жирная черная свастика, в центре которой сплетаются буквы — мои и Брит инициалы.

Я набил ее себе, когда она сказала: «Да, я выйду за тебя».

Мне тогда был двадцать один год, и на радостях я напился.

Когда я показал Брит этот залог любви, она даже не успела ничего сказать, потому что Фрэнсис подошел и влепил мне крепкую затрещину.

— Ты что, правда такой идиот? — спросил он. — Что в слове «конспирация» тебе не понятно?

— Это моя тайна, — сказал я ему и улыбнулся Брит. — Наша тайна. Когда волосы отрастут, об этом никто не будет знать, кроме нас.

— А если ты полысеешь? — спросил Фрэнсис.

По выражению моего лица он понял, что об этом я не подумал.

Фрэнсис выпустил меня из дома только через две недели, когда на голове у меня уже можно было различить только темное пятно, похожее на чесотку.

Я беру опасную бритву, крем для бритья и заканчиваю работу. Провожу рукой по гладкому черепу. Голова как будто стала легче. Я чувствую движение воздуха за ушами.

Я возвращаюсь в детскую, которая перестала быть детской. Детской кроватки уже нет, а остальная мебель составлена в коридоре. Все остальное уложено в коробки — спасибо Фрэнсису. К тому времени, как Брит сегодня выпишут из больницы, я успею перетащить сюда кровать и тумбочку, и эта комната снова станет гостиной, чем она была несколько месяцев назад.

Я смотрю на Фрэнсиса, жду, когда он взбеленится от моего вида. Его взгляд следует по линиям моей татуировки, как будто он проводит пальцем по шраму.

— Я понял, парень, — тихо говорит он. — Ты начинаешь войну.

Нет ничего хуже, чем покидать больницу без ребенка, ради которого ты там оказался. Брит сидит в коляске (больничный протокол), ее везет санитар (снова больничный протокол). Мне не доверили ничего более серьезного, чем быть замыкающим. Я плелся в хвосте в вязаной шапке, натянутой на самые брови. Брит смотрит на свои руки, сложенные на коленях. Мне кажется, или все вокруг действительно пялятся на нас? Наверное, все думают: что может быть не так со здоровьем у этой женщины, которая не лысая, не кривая и вообще внешне не похожа на больную?

Фрэнсис уже подогнал внедорожник к подковообразному подъезду к больнице. Санитар открывает заднюю дверь, я помогаю Брит подняться из коляски. Я поражен, до чего она легкая. Мне начинает казаться, что она просто уплывет по воздуху, как только ее руки отпустят подлокотники.

По ее лицу пробежал панический страх. Я замечаю, что она пятится от темной пещеры заднего сиденья, как будто там ее поджидает какое-нибудь чудовище.

Или автомобильное сиденье.

Я кладу руку ей на талию.

— Детка, — шепчу я. — Все нормально.

Ее спина напрягается, она собирается с духом и садится в машину. Когда она понимает, что рядом не стоит пустая корзина-переноска для ребенка, каждая мышца ее тела расслабляется и Брит с закрытыми глазами откидывается на спинку сиденья.

Я сажусь на переднее сиденье. Фрэнсис ловит мой взгляд и приподнимает брови.

— Как ты себя чувствуешь, мышка? — спрашивает он, называя ее ласковым прозвищем из детства.

Она не отвечает. Только качает головой, и одна крупная слеза сползает по ее щеке.

Фрэнсис давит на газ и вылетает с больничной подъездной дороги так, будто надеется, что все случившееся здесь его не догонит.

Где-то там, в морозильной камере в подвале, находится мой ребенок. Или, может, он уже не там, а лежит, разрезанный, как индейка ко Дню благодарения, на столе патологоанатома.

Я мог бы рассказать ему, что случилось. Я мог бы рассказать ему о том ужасе, который вижу каждый раз, когда закрываю глаза: как эта черная сука бьет по груди моего сына.

Она была одна с Дэвисом. Я случайно услышал, как другие медсестры говорили об этом в коридоре. Она была с ним одна, когда не должна была. Мало ли что там могло случиться, когда никто не видел…

Я поворачиваюсь и смотрю на Брит. Когда я заглядываю в ее глаза, они пусты.

Вдруг то, что я потерял ребенка, — еще не худшее? Что, если я потерял еще и жену?

Окончив школу, я переехал в Хартфорд и устроился на работу на завод Кольта. Я походил в местный колледж, но от того либерального дерьма, которое тамошние профессора вешали нам на уши, меня начало тошнить, и я свалил оттуда. Но я не перестал торчать в колледже. Моим первым рекрутом стал один скейтбордист, тощий парень с длинными патлами, который наехал на черного чувака в очереди в студенческом кафе. Ниггер оттолкнул его, Йорки толкнул того в ответ и сказал: «Если тебе тут так не нравится, вали обратно в свою Африку». За этим последовала эпическая перестрелка едой, которая закончилась тем, что я протянул Йорки руку и вытянул его из всеобщей свалки. «Знаешь, — сказал я ему, когда мы стояли на улице и курили, — тебе не обязательно быть жертвой».