городу и передавали их распоряжение готовить потешные огни, жарить птицу и открывать бочки.

Мужчины, женщины, дети бегали взад и вперед.

— Keyser Karel is op ’t Groot marckt! (Император Карл на Большом рынке!) — кричали они.

Там уже собралась огромная толпа.

Император, не помня себя от ярости, спросил обоих бургомистров, не заслуживают ли они виселицы за такое невнимание к своему государю.

Бургомистры ответили, что заслуживают, но что еще больше заслуживает ее городской трубач Уленшпигель, так как, едва до них дошел слух об ожидающемся прибытии его величества, они поместили трубача в башне, дали ему прекрасные очки и строго-настрого приказали трижды протрубить, как скоро он завидит вдали императора и его свиту. Но трубач ослушался.

Император, нимало не смягчившись, велел привести Уленшпигеля.

— Почему ты, хотя тебе дали такие хорошие очки, не трубил при моем приближении? — спросил он его.

Говоря это, император прикрыл глаза ладонью от солнца — он смотрел на Уленшпигеля сквозь пальцы.

Уленшпигель тоже прикрыл глаза ладонью и сказал, что как скоро он увидел, что его величество смотрит сквозь пальцы, то сей же час снял очки.

Император ему объявил, что его повесят, привратник одобрил этот приговор, а бургомистры онемели от ужаса.

Послали за палачом и его подручными. Те принесли с собой лестницу и новую веревку, схватили Уленшпигеля за шиворот, и тот, шепча молитвы, спокойно прошел мимо сотни корнюинских рейтаров.

Те над ним издевались. А народ, шедший за ним, говорил:

— За такой пустяк осудить на смерть бедного юношу — это бесчеловечно.

Тут было много вооруженных ткачей, и они говорили:

— Мы не дадим вешать Уленшпигеля. Это против законов Ауденаарде.

Между тем Уленшпигеля привели на Поле виселиц, заставили подняться на лестницу, и палач накинул ему на шею петлю. Ткачи сгрудились у самой виселицы. Профос, верхом на коне, упер коню в бок судейский жезл, которым он должен был по приказу императора подать знак к приведению приговора в исполнение.

Весь народ повторял:

— Помилуйте, помилуйте Уленшпигеля!

Уленшпигель, стоя на лестнице, крикнул:

— Сжальтесь, всемилостивейший император!

Император поднял руку и сказал:

— Если этот мерзавец попросит меня о чем-нибудь таком, чего я не могу исполнить, я его помилую.

— Проси, Уленшпигель! — вскричал народ.

Женщины плакали и говорили между собой:

— Ни о чем таком он, бедняжечка, попросить не может — император всемогущ.

Но вся толпа, как один человек, кричала:

— Проси, Уленшпигель!

— Ваше святейшее величество, — начал Уленшпигель, — я не прошу ни денег, ни поместий, не прошу даже о помиловании, — я прошу вас только об одном, за каковую мою просьбу вы уж не бичуйте и не колесуйте меня — ведь я и так скоро отойду к праотцам.

— Обещаю, — сказал император.

— Ваше величество! — продолжал Уленшпигель. — Прежде чем меня повесят, подойдите, пожалуйста, ко мне и поцелуйте меня в те уста, которыми я не говорю по-фламандски.

Император и весь народ расхохотались.

— Эту просьбу я не могу исполнить, — сказал император, — значит, тебя, Уленшпигель, не будут вешать.

Но бургомистров и старшин он присудил целых полгода носить на затылке очки, ибо, рассудил он, если ауденаардцы не умеют смотреть передом, пусть по крайней мере смотрят задом.

Так до сих пор эти очки и красуются по императорскому указу в гербе города Ауденаарде.

А Уленшпигель с мешочком серебра, которое ему собрали женщины, незаметно скрылся.

43

В Льеже, в рыбном ряду, Уленшпигель обратил внимание на толстого юнца, державшего под мышкой плетушку с битой птицей, а другую плетушку наполнявшего треской, форелью, угрями и щуками.

Уленшпигель узнал Ламме Гудзака.

— Что ты здесь делаешь, Ламме? — спросил он.

— Ты же знаешь, как нас, фламандцев, радушно принимают в приветливом Льеже, — отвечал Ламме. — Я здесь обретаюсь ради предмета моей любви. А ты?

— Я ищу, где бы заработать на кусок хлеба, — отвечал Уленшпигель.

— Черствая пища, — заметил Ламме. — Лучше бы ты спустил в брюхо четки из ортоланов с дроздом заместо «Верую».

— Ты богат? — спросил Уленшпигель.

На это Ламме Гудзак ему сказал:

— Я потерял отца, мать и младшую сестру, которая так меня колотила. В наследство мне досталось все их имущество. Опекает же меня одноглазая служанка, великая мастерица по части стряпни.

— Понести тебе рыбу и птицу? — спросил Уленшпигель.

— Понеси, — сказал Ламме.

И они зашагали по рынку.

— А ведь ты дурак, — неожиданно изрек Ламме. — Знаешь почему?

— Нет, не знаю, — отвечал Уленшпигель.

— Ты носишь рыбу и птицу не в желудке, а в руках.

— Твоя правда, Ламме, — согласился Уленшпигель, — но с тех пор, как я сижу без хлеба, ортоланы и глядеть на меня не хотят.

— Ты их досыта наешься, Уленшпигель, — сказал Ламме. — Ты будешь мне прислуживать, если согласится моя стряпуха.

Дорогой Ламме показал Уленшпигелю славную, милую, прелестную девушку в шелковом платье — она семенила по рынку и, увидев Ламме, бросила на него нежный взгляд.

Позади нее шел ее старый отец и нес две плетушки — одну с рыбой, другую с дичью.

— Вот на ком я женюсь, — сказал Ламме.

— Я ее знаю, — сказал Уленшпигель, — она — фламандка, родом из Зоттегема, живет на улице Винав д’Иль. Соседи уверяют, будто мать подметает за нее улицу перед домом, а отец гладит ее сорочки.

Но Ламме, пропустив его слова мимо ушей, с сияющим видом сказал:

— Она на меня посмотрела!

Они подошли к дому Ламме, у Пон-дез-Арш, и постучались. Им отворила кривая служанка. Это была старая ведьма, длинная и худая.

— Ла Санжин, — обратился к ней Ламме, — возьмешь этого молодца в помощники?

— Возьму на пробу, — отвечала та.

— Возьми, — сказал Ламме, — пусть он изведает всю прелесть твоей кухни.

Ла Санжин подала на стол три кровяных колбаски, кружку пива и краюху хлеба.

Уленшпигель ел за обе щеки, Ламме тоже угрызал колбаску.

— Ты знаешь, где у нас душа? — спросил он.

— Не знаю, Ламме, — отвечал Уленшпигель.

— В желудке, — молвил Ламме. — Она постоянно опустошает его и обновляет в нашем теле жизненную силу. А кто самые верные наши спутники? Вкусные изысканные блюда и маасское вино.

— Да, — сказал Уленшпигель, — колбаски — приятное общество для одинокой души.

— Он еще хочет, — сказал Ламме. — Дай ему, Ла Санжин.

На сей раз Ла Санжин подала Уленшпигелю ливерной колбасы.

Пока Уленшпигель лопал ливерную колбасу, Ламме с глубокомысленным видом рассуждал:

— Когда я умру, мой желудок тоже умрет, а в чистилище меня заставят поститься, и буду я таскать с собой отвисшее пустое брюхо.

— Кровяная мне больше понравилась, — заметил Уленшпигель.

— Ты уже шесть таких колбасок съел, хватит с тебя, — отрезала