Вложив стрелу, он, чтобы не промахнуться, стал внимательно следить за всеми движениями птицы. Быстро спускались сумерки. Клаас уже ничего не различал, кроме черной точки. Он пустил стрелу, и вслед за тем во двор упал аист.

Клаас был очень огорчен. Еще больше была огорчена Сооткин.

— Ты убил Божью птицу, злодей! — крикнула она.

Подняв аиста и убедившись, что он только ранен в крыло, Сооткин смазала и перевязала ему рану.

— Аист, дружочек, — приговаривала она, — ты же наш любимец, — ну чего ты кружишь, ровно ястреб, которого все ненавидят? Этак народные стрелы будут попадать не в того, в кого нужно. Что, болит твое бедное крылышко, аист? А уж терпеливый ты: видно, чувствуешь, что наши руки — это руки друзей.

Когда аист выздоровел, он ел все, что хотел. Особенно он любил рыбу, которую Клаас ловил для него в канале. Завидев возвращавшегося домой хозяина, Божья птица всякий раз широко разевала клюв.

Аист бегал за Клаасом как собачонка, но больше всего ему нравилось греться на кухне и бить Сооткин клювом по животу, как бы спрашивая: «Мне ничего не перепадет?»

Сердце радовалось, глядя, как по всему дому расхаживала на своих длинных ногах эта важная птица, приносящая счастье.

51

Между тем вновь настали тяжелые дни: Клаас уныло трудился в поле один — двоим там делать было нечего. Сооткин сидела дома одна-одинешенька и, боясь, что бобы в конце концов надоедят мужу, для разнообразия придумывала из них всевозможные кушанья. Не желая нагонять на Клааса тоску, она смеялась при нем и напевала. Спрятав свой клюв в перья, около нее стоял на одной ноге аист.

Как-то раз перед их домом остановился всадник, мрачный, худой и весь в черном.

— Есть кто дома? — спросил он.

— Да Господь с вами, ваше прискорбие! — отозвалась Сооткин. — Чего вы спрашиваете, есть ли кто дома? А я-то что же, по-вашему, дух бесплотный?

— Где твой отец? — спросил верхоконный.

— Если вы имеете в виду Клааса, то он вон он, сеет в поле, — отвечала Сооткин.

Всадник уехал, а Сооткин, которую угнетала мысль, что ей в шестой раз приходится просить в долг, отправилась в булочную. Вернувшись с пустыми руками, она, к изумлению своему, увидела, что Клаас со славой и победой едет домой на коне черного человека, а тот идет пешком, ведя коня под уздцы. Клаас гордо прижимал к животу кошель, по-видимому, набитый доверху.

Соскочив с коня, Клаас обнял гостя, весело похлопал его по плечу и, тряхнув кошель, воскликнул:

— Да здравствует мой брат Иост, добрый отшельник! Дай Бог ему здоровья, счастья, миру и жиру! Радуйся, Иост благословенный, радуйся, Иост преизобильный, радуйся, Иост жирносупный! Не обманул, стало быть, аист!

С этими словами он положил кошель на стол.

Тут Сооткин со слезами в голосе ему объявила:

— Нам нынче есть нечего, муж, — булочник не дал мне в долг хлеба.

— Не дал хлеба? — переспросил Клаас, раскрывая кошель, из которого тотчас хлынул поток золота. — Хлеба? Вот тебе хлеб, масло, мясо, вино, пиво! Вот тебе ветчина, мозговые кости, паштеты из цапли, ортоланы, пулярки, каплуны, как все равно у важных господ! Вот тебе бочки пива и бочонки вина! Дурак булочник, что отказал нам в хлебе, — больше мы ничего не будем у него покупать.

— Но, муженек… — начала озадаченная Сооткин.

— Не тоскуй, а ликуй, — молвил Клаас. — Катлина не захотела весь срок своего изгнания проводить в Антверпенском маркизате, и Неле отвела ее в Мейборг. Там она увидела брата моего Иоста и сказала, что мы бьемся, бьемся, а из нужды никак не выбьемся. Славный гонец мне сейчас сообщил, — Клаас показал на черного всадника, — что Иост вышел из лона святой римской церкви и впал в Лютерову ересь.

На это ему человек в черном возразил:

— Еретики — те, что почитают великую блудницу[74]. Папа — предатель, он торгует святыней.[75]

— Ах, сударь, говорите тише! — вмешалась Сооткин. — А то мы из-за вас на костер попадем.

— Одним словом, — снова заговорил Клаас, — Иост просил славного этого гонца передать нам, что он набрал и вооружил полсотни ратников и вступает с ними в ряды войск Фридриха Саксонского[76], а раз он идет на войну, значит, ему денег много не нужно; не ровен час, достанутся, мол, еще какому-нибудь подлецу-ландскнехту. Вот он и сказал гонцу: «Передай брату моему Клаасу вместе с моим благословением семьсот золотых флоринов: пусть живет — не тужит, да о душе думает».

— Да, — молвил всадник, — теперь как раз время о душе думать — Господь грядет судить живых и мертвых и каждому воздаст по делам его.

— Однако, почтеннейший, ничего, по-моему, предосудительного нет в том, что я пока порадуюсь доброй вести, — возразил Клаас. — Прошу покорно: оставайтесь с нами, — для-ради такого торжественного случая мы и отменных потрохов покушаем, и жареного мясца вволю, и ветчинки — я только что видел у мясника такой аппетитный, жирный окорок, что у меня от зависти слюнки потекли.

— Горе вам, безумцы! — воскликнул приезжий. — Вы веселитесь, а между тем оку Господню видны пути ваши.

— Вот что, гонец, — сказал Клаас, — хочешь ты выпить и закусить с нами или нет?

Гонец же на это ответил так:

— Для верных настанет пора предаваться земным утехам не прежде, чем падет великий Вавилон.[77]

Сооткин и Клаас перекрестились, приезжий начал собираться.

Клаас же ему сказал:

— Если уж ты твердо решил уехать от нас несолоно хлебавши, так по крайней мере поцелуй от меня покрепче брата моего Иоста, да смотри охраняй его в бою.

— Ладно, — сказал всадник и уехал.

А Сооткин пошла за покупками, чтобы ради такого счастливого случая попировать. В этот день аист получил на ужин двух пескарей и тресковую голову.

Немного погодя в Дамме распространился слух, что бедняк Клаас разбогател благодаря своему брату Иосту, а каноник высказал предположение, что Иоста, уж верно, околдовала Катлина, коль скоро Клаас получил от него большие деньги и хоть бы плохонький покров пожертвовал Божьей Матери.

Клаас и Сооткин блаженствовали. Клаас трудился в поле или торговал углем, а домашнее хозяйство лежало на хлопотунье Сооткин.

Но горевала она по-прежнему и так же часто поглядывала на дорогу, не идет ли сын ее Уленшпигель.

Все они трое были по-своему счастливы тем счастьем, какое послал им Господь Бог, а чего можно ждать от людей — этого они еще не знали.

52

В этот день император Карл получил