– Эти, что ли, фашисты твои? – спросил он.

Я кивнул и вдруг понял, что «лимонка» до сих пор находится у него в кулаке, а чека осталась у Вити. Глаза у меня, должно быть, стали размером по полтиннику, потому что Слава ухмыльнулся и подмигнул… мне!

– Ну что ж, тогда получай фашист гранату, – заключил он, перегнулся через порог, и я услышал, как по полу стукнул и покатился небольшой, но увесистый предмет.

– Ложись!

Слава сбил меня с ног, отбросив под стену «Рифа». Она дернулась, словно изнутри ударили молотом. Под грохот взрыва вдребезги разбилось окно, к счастью, в стороне от нас.

– А теперь мотаем!

Мы дернули мимо курящейся белым дымом двери кабака, запрыгнули в «Волгу» и сквозанули по неширокой Гончарной улице, ловко разминувшись с парой встречных машин. Слава вывернул на Миргородскую и погнал в сторону Александро-Невской лавры. «Не забыть бы свечку поставить», – мелькнуло в голове, когда мы проскакивали через площадь на мост.

Очутившись на правом берегу, я понял, что теперь мы точно уйдем. Это в центре никуда не соскочишь, а в новостройках вполне реально устроить успешный забег. Отсутствие мозгов у корефана с лихвой восполнялось приобретенными в боевых условиях рефлексами и арестантской смекалкой: с моста он сразу притырился на Стахановцев и пошел кружить по тихим малоприметным улочкам, двигаясь параллельно набережной и, соответственно, к дому.

«Опять встряли! – думал я, озираясь. Ожидал увидеть синие мигалки идущих на обгон мусорских тачек с наставленными из окон автоматами. – Снова вперлись, да как! Вот теперь точно надо отваливать, куда угодно, лишь бы из города – хоть к черту на рога».

К черту на рога мы и попали. Такого захолустья не встречалось мне давно. Со времен экспедиции под Газли. Но там была пустыня, а здесь, сильно к северо-востоку от Красноярска, была изгаженная вырубками тайга.

Городок Усть-Марья представлял собою скопище грязных бараков, достраиваемых и обновляемых по мере обветшания, и небольшое количество блочных пятиэтажек, собранных на правом берегу Примы. Речка с сигаретным названием впадала в Марью, а на месте их слияния раскинулся смрадный нарыв, наполненный человеческим гноем. По-иному охарактеризовать эти трущобы было невозможно. Прима делила городок на две части – Правую и Левую. В Правой, меж Примой и Марьей, находилась действующая колония при деревообрабатывающем комбинате, вокруг которой выросли дома цириков и чекистов,[8]присутствовали клуб (деревянный), Дом офицерского состава (кирпичный, сталинской архитектуры), баня, госпиталь и прочее, что полагается в таких местах. Был там и свой краеведческий музей, у директора которого мы остановились. Левая же сторона была по-настоящему «левой». Селился там всякий сброд: коренные жители края, вольнонаемные и отмотавшие срок обитатели «Первого лагпункта», по каким-то причинам решившие не уезжать далеко. Работали кто где, частью на комбинате, частью в порту, на лесосплаве, многие тунеядствовали; воровали и пили все. Поскольку Левая сторона изначально планировалась как главная часть города, которую должны были заселить перекованные и нравственно чистые граждане страны Советов, там разместились ЗАГС, исполком, РУВД и прочие административные здания. Опрометчивость этого решения поняли значительно позже, когда граждане прочно обустроились в бараках и изменить что-то было уже невозможно. По моральным качествам они оказались под стать государственному строю. Загажено все было жутко, даже до безобразия, на улицах иногда вездеходы вязли, особенно в дожди. Поэтому хранителем крупиц цивилизации стала ментовская сторона, имеющая вид благоустроенного прилагерного поселка. Она хоть и была пропитана провинциальным мещанским духом плюс запахом каш из зоновской крупы, зато по ней можно было ходить и днем и ночью без боязни получить пером в бок, в отличие от Левой стороны, где царили первобытные законы города без фраеров.

Андрей Николаевич Лепяго, которого нам порекомендовал Гольдберг, оказался старожилом здешних мест. Его отец чалился на усть-марьской зоне, он-то и знал Исаака Моисеевича сначала зэком, а потом как вольнонаемного инженера. Малолетний Андрей обитал на Левой стороне вместе с матерью, подобно женам декабристов последовавшей за «кормильцем» в Сибирь. Несмотря на амнистию, ссылку отцу не сняли, и он остался на деревообрабатывающем комбинате, где дорос до главного инженера. Андрей Николаевич закончил Красноярский педагогический институт и вернулся преподавать историю и обществоведение в ментовскую школу на Правом берегу. Так он и остался бы учителем, не появись в середине 80-х новый хозяин,[9]тогда еще майор, Проскурин, который решил организовать при Доме офицеров краеведческий музей. Тяготел, видать, к науке. А поскольку начальник колонии является могущественным правителем в дарованном государством феоде, то и понты давил соответствующие, дабы не посрамиться перед соседями-феодалами пенитенциарной империи. Смекнул Проскурин, что собственный музей ничуть не хуже придворной филармонии, а даже лучше, поскольку оригинальнее, да и надежней – вещи, в отличие от слабых здоровьем зэков, не болеют и не освобождаются. Директором тут же назначил учителя, который активно исследовал обычаи края и по собственной инициативе соорудил в своем кабинете экспозицию, знакомящую школьников с бытом аборигенов. Вскоре Андрей Николаевич был заменен выпускником Красноярского вуза, и в городе (невиданное дело!) возник свой музей.

Жениться Лепяго не сподобился, поэтому места в его большой избе хватило всем. Мы приехали втроем: я, Слава и Вадик, ради общего дела отказавшийся от ненаглядных бабочек. Корефан согласился терпеть нетрадиционно ориентированного энтомолога, а Гольдберг-младший, чувствуя такое к себе отношение, поубавил жеманности. Даже золотую сережку из правого уха снял и повадками напоминал теперь переодетого монаха, чье чело облагорожено печатью невинности. Мне же в этой компании было значительно легче. Ни к кому из спутников я неприязни не питал, а с Андреем Николаевичем моментально нашел общий язык. Рыбак рыбака видит издалека.

– Вы не представляете, – продолжал радоваться Лепяго, пока мы отдыхали с дороги и насыщались чем Бог послал, вернее, тем, что привезли с собой, – в холостяцком жилье отыскалось лишь немного овсянки. – Как я соскучился по беседе с образованным человеком! Только в школе и спасался, понимаете? Круг интеллигентных людей здесь настолько узок, что только с коллегами и можно общаться. Когда из школы ушел, точнее, меня перевели, ну, предложили – от такого места отказываться нельзя, один-единственный музей в районе, да что там в районе – во всей области! – так вот, понимаете, они в школе, а я здесь… умные разговоры стали так редки… Сбор экспонатов – занятие нелегкое, скажу я вам. Приходится лазить по тайге. Отнимать, знаете ли, у природы, выкапывать, археологией заниматься.

При этих словах я улыбнулся, а обрадованный положительной реакцией Лепяго затараторил еще пуще: