человека удивленно. Бывал, значит, у нас в гостях Олег Анатольевич. В гостях?

– Конечно, бывал у вас, и не раз, мой бизнес в прошлом был связан с вашей замечательной страной, – сказал мужчина тоном человека, которому нечего скрывать. Он даже для убедительности своих слов широко открыл веки над своими узкими серыми глазами. Было не совсем ясно, в чем он хотел убедить Гришу, в том, что у него был бизнес в Израиле или в том, что Израиль замечательный. Грише было все это не так важно, если честно. Он обо всем мог догадаться без намеков и нажимов и сам.

– Оберегает от сглаза и порчи, – объяснил Олег Анатольевич наличие нитки на левом запястье. – Один в черном лапсердаке у Стены повязал мне специальным узлом, благословил… и не поверите, Григорий Соломонович, дела мои стали лучше, я выздоровел от хронической болезни, и вообще, оберег моей жизни это. Не говорите, есть во всем этом месте сила, есть.

Он говорил убежденно и уверенно. У него даже голос дрогнул при этих словах. Возможно, Грише это показалось.

Гриша не хотел ему рассказывать ничего и объяснять. Верит человек и пусть верит. Разубеждать он не умел и не хотел, считая, что он не имеет на это права. Но ему все это понравилось. «Скромный ленинградец, вон, старенькие часы «Победа», позолоченные, ремешок потертый, нитка красная, обобрали, наверное, у Котеля парня, но молодец, мне нравится», – подумал Гриша. Он совсем не был идиотом, просто всегда считал, что беда пройдет мимо, верил в судьбу и благословение отца, деда и других людей. И часто беда пролетала мимо него, кроме тех раз, когда не пролетала и приостанавливалась подле…

– У меня были хорошие дела в Израиле, хорошие сделки заключались, умеют работать у вас, многие говорят по-русски, продукция великолепная, так что все было обоюдовыгодно, вы берите еще сыра, вижу, вам нравится, Григорий Соломонович. В Ленинграде давно были, уважаемый? – он был сама любезность, этот Олег Анатольевич, сама любезность.

Кафкан взял еще пару ломтиков копченого сыра, который замечательно попахивал едким дымом горящего в лесу костра и острой, какой-то неизвестной сырой приправой. Этот сыр можно было есть бесконечно, жаль, что вина не было. Гриша сообразил вдруг, что не все понимает из происходящего. Кто такой этот человек? Что ему нужно? Откуда он все знает про меня? Что за Олег Анатольевич такой, светлоглазый? Он, конечно, потерял многое из того, что раньше понимал на раз, но мог напрячься хотя бы, нет? А ведь Гриша мог сообразить почти все об этом человеке сам, без наводящих вопросов. Но он не хотел думать в этом направлении, потому что считал себя мирным пенсионером, склонным к лени, не имеющим отношения ни к чему, ни к какой реальности.

А теперь сентиментальная история в этом почти не сентиментальном рассказе. Майя после диплома попыталась устроиться на работу в «Мемориал», «Яд Вашем», по-иному если. Она пришла на собеседование к председателю правления. Тот сидел за письменным столом, придерживая тяжелую для его руки голову, и смотрел на молодую женщину с лицом в веснушках, не щуря семитских глаз.

Директор был невысокий литовский или польский еврей с неподвижным лицом из железного металла. Майя все знала про его жизнь. Он был партизаном в Литве, совершенно одинокий подросток, без погибших родственников. Потом он был воином в русской армии, воином в еврейской армии, закончил летную школу, летал на «мессершмитте», поставленном Сталиным через Чехословакию евреям в Войну за Независимость Израиля. Было такое время, И.В. Сталин приветствовал еврейское государство, а его представитель в ООН молодой дипломат А.А. Громыко произносил в Нью-Йорке пламенные речи в пользу создания независимого государства для многострадального еврейского народа. И все его слушали и ничего не понимали.

Никто не верил услышанному. «Чего Б-г захотел, непонятны его дела, сколько сейчас времени, который час?» – спрашивали старики ишува. Хотели назвать улицы его именем в больших городах страны, в Хайфе там, в Нетанье, но не сошлось и не совпало по датам. Отношения со страной-победительницей в войне то ухудшались, то улучшались, в Москве менялось настроение и речи, поспеть за всем этим славянским фейерверком задерганным и измотанным чиновникам в муниципалитетах, ответственным за названия улиц, было невозможно.

Так вот, немецкие самолеты. Трофейные «мессершмитты» прибывали в разобранном виде в Палестину, где их собирали аккуратные чешские техники вместе с еврейскими, быстро обучавшимися профессии. Самолеты «люфтваффе» гитлеровского вермахта «мессершмитты» называли в еврейской армии «сакиним», что значит в переводе «ножи». На крыльях рисовали Магендавиды голубой краской вместо красной свастики и удруп, как говорится, вперед на врага с двумя подвешенными бомбами и пулеметом 0,5 калибра впереди. «Мессер» с немецкого также переводится как «нож». Сначала прибыло четыре «мессера». Они повлияли на ход военных действий, как пишут непредвзятые, да и предвзятые военные историки тоже…

Директор «Мемориала», генерал ЦАХАЛа, потерял всех близких в Мировой войне. Война и вообще сопровождала его жизнь с юности, не украшала его, ожесточала его, кромсала его. Он придумал и создавал этот «Мемориал» в Иерусалиме. Он был человеком без страха и упрека, таким он Майе виделся. Он выслушал ее биографию, лицо его было неподвижно, глаза его блестели, все ему было знакомо про ее отца и мать более-менее. А чего он не знал, о том догадывался.

Майя потом как-то при случае, расслабившись по неизвестной причине – она тоже была совсем не проста, эта женщина, которая судорожно хранила тайны и секреты – рассказала Грише, что этот человек, никогда не расслаблявшийся, все подвергал сомнению и был далек от проявления чувств. Он всегда плакал на грани истерики вместе с работниками «Мемориала», ни в коем случае не справляясь с этой жизнью и мышцами сурового лица, в День памяти жертв Катастрофы. И все, кто работал у него в «Мемориале», молодые и не очень молодые люди, какие были, плакали вслед за ним. И, конечно, дело не в нем, просто день такой. Дожил этот человек почти до ста лет и умер в одночасье, находясь в здравом уме и памяти.

Кстати, он сделал докторскую диссертацию по истории, Литва имела к нему претензии, которые потом были сняты с него, по слухам. В партизанском отряде в Литве, где он провел бойцом пару лет, в возрасте от шестнадцати до семнадцати и где работал подрывником (тринадцать германских эшелонов с техникой и солдатами на его счету), имя у него в этом отряде отчаявшихся людей было Толик. Для удобства произношения и вообще.

– Да вы не подумайте ничего такого, у меня нет никаких задних