прояснялось, появлялись два-три пышных легких облака, выходило солнце, летали бархатные бабочки, висели над лужами стрекозы, все возвращалось к прежнему. Вечером собирался дождь и бил по земле и ходящим по ней наотмашь, не жалея. Очень важно также, что в такие бурные гудящие ночи Грише не снились ужасы, от которых он страдал и даже иногда плакал навзрыд, проснувшись.

Но после приезда и трех недель полного голодания Кафкан неожиданно почувствовал себя очень хорошо. Просто все хвори и болячки у него прошли, как будто их и не было никогда. Есть совершенно не хотелось. Лицо его просветлело, кожа на нем помолодела. Ему даже стало совестно за свое самочувствие неизвестно перед кем, перед теоретическим знакомым, у которого нелады со здоровьем и внешним видом. «Жалкая моя душа», – вскользь думал он, но быстро отгонял каверзную мысль.

Он посиживал на скамье возле речушки посреди леса, которая во время дождя регулярно выходила из берегов. Рядом росло несколько стволов великого вечного дерева гевея разного обхвата и возраста. Сердце Кафкана было отвлечено и голодом, и покоем от тревог и печалей жизни, которые сопровождают существование пожилых людей. Иногда он останавливался посредине дороги, удивляясь тому, что его жизнь проходит сейчас в таком месте и так, как он никогда раньше не мог себе и представить даже в самом горячечном и невероятном сне.

Во время одной из остановок возле негустого леса Кафкан увидел на расчищенной от дремучих кустов и камней опушке волейбольную площадку, на которой местные парни числом четыре на четыре играли в волейбол ногами небольшим, сплетенным из пластиковых жестких нитей мячом. Не руками, но ногами. Зрелище было невиданное и увлекательное. Гриша засмотрелся и присел на каменную оградку. Игравшие взлетали спинами вперед и, двигая ногами как ножницами, вбивали по вертикальной линии мяч на сторону противника. Он с гулом впивался в утрамбованную землю твердым боком: бам, бам и опять бам – вот вам.

Ждавшие своей очереди играть, сидевшие рядом с ним на промокшем камне заборчика парни почтительно приветствовали его, он в ответ, как учил когда-то отец, любезно приветствовал их савадика, здравствуйте, мол. Улыбки парней были искренними, как справедливо считал Кафкан, и доброжелательными. «Вот ведь люди какие чудные», – мельком подумал Гриша. Лица парней, скуластые, суровые, сожженные солнцем и плоские, были, если честно сказать, не слишком совершенными. Их можно было бы принять за людей с уголовного дна в другой ситуации, а вот на тебе, какое чудо чудесное. Эти вот мгновенные превращения людей сражали Кафкана наповал. «Тайский волейбол, отец», – важно объяснил Кафкану сын с видом знатока. Он всех знал на этом острове, и все знали здесь его. Второе было, конечно, точнее, потому что европеец выделялся здесь сразу, а местных различать было сложнее, хотя тоже возможно. Они все, островитяне, были очень разные люди, для различия их друг от друга нужна цепкая зрительная память и полное отсутствие лени. Лень в данном случае не помогает и не приветствуется. Кем, кстати? Хотя Кафкан всегда был за лень, за нее, родную. Просто он не всегда ладил с этой привязанностью. «Сепак такро», – «Удар и плетеный мяч», – прочитал потом любознательный Гриша Кафкан перевод названия на русский язык этого чудесного азиатского вида спорта. Один из игроков неожиданно выпрыгнул выше своего роста и, повернувшись в воздухе спиной к сетке, скрипнув коленом, встретил левой ногой в верхней точке полета отскочивший с другой половины мяч. Сделав движение ногами, напоминавшее ножницы, он с невероятной силой пробил по мячу, который воткнулся в площадку соперника, издав звук, напомнивший разрыв снаряда. «Как, как он это сделал?» – спросил Кафкан потрясенно. Вопрос этот остался, конечно, без ответа, которого просто не было здесь ни у кого.

Говорливый Гриша Кафкан очень любил рассказывать истории из своей жизни разным людям. Почти знакомым, почти своим. Его речь была плавной и беспрерывной, некий вид физиологического безумия. Его слушали из уважения к возрасту, удивляясь этому крепкому еще старичку и стесняясь возразить или отказаться. Кафкану вообще, казалось, было все равно, слушают его или нет. У него просто иногда кололо сердце, если он замечал невнимание слушателей, но он вида не показывал, ценил себя больше каких-то возражений и бессмысленных требований к другим людям. Любимый его рассказ, обкатанный до суффиксов и запятых, был о том, как лет сорок назад, а точнее, сорок пять лет назад, он встретился, находясь на военной службе в Иерусалиме, лицом к лицу с премьер-министром. Это все произошло и это было правдой.

Дело было в семь часов утра, без малого. За день до этого резкий старшина по фамилии Вакнин сказал ему, чтобы он пришел на службу из дома к шести утра. Все происходило в Доме солдата через дорогу от улицы Бецалель в Иерусалиме. «Здесь заседание будет важное, так что ты должен быть чистым, отглаженным и внимательным, от тебя многое зависит, я на тебя надеюсь», – сказал он Кафкану, которого шпынял и над которым посмеивался. Грише было двадцать пять лет, он служил по закону об обязательном призыве для всех, но короткий срок, полтора года. Кафкан мог разобраться со старшиной за пару минут, но он прежде твердо обещал отцу, что ни-ни, и никаких скандалов и столкновений у него не будет вообще. И потом, это была армия все-таки, нечего искать приключений, правда, да и не стоит того, можно и потерпеть. Нет? Ну, не любит, так что?!

С шести утра по фойе Солдатского дома бегали солдатки в светлой форме ВВС, убирались, протирали, драили, мыли, а три, самые проворные, фаворитки старшины Вакнина, побежали через пустое поутру шоссе на рынок. Они скоро вернулись, неся нарядные картонки с бурекасами – это такие пирожки, кто не знает, с сырной, картофельной, щавелевой и другой, какой только нет, начинкой. Все бегом, смеясь и задыхаясь. Девушки бежали вприпрыжку с коробками на второй этаж в зал заседаний. Потом одна из них, с ласковыми карими глазами, добрая восемнадцатилетняя пацанка, по ее признанию, из Триполи, жившая без комплексов и без лифчика («зачем, мне так свободней»), принесла ему бегом тарелку с пятью пирожками на салфетке, сказав Грише: «Спрячь, не демонстрируй», – и убежала, крутанув чреслами по его уязвимому месту.

Гриша спрятал тарелку в нижний ящик стола, прихлопнул его, чтобы не выделялся, оглядел в который раз все вокруг и стал ждать.

Около семи часов утра подъехал черный автомобиль «плимут» и остановился у входа. Из машины вылезли два средних лет джентльмена, обоих Кафкан узнал сразу. Плотный с лишним весом, обтянутым гимнастеркой, военный, был