Наконец 26 октября Козловская приехала. На нескольких машинах она привезла муку и горючее и приказала собираться в Куйбышев, частью на автомашинах, частью в двух товарных вагонах, которые подадут через три дня. Некоторые молодые коллекторы и бурмастера были уволены.

Я пошел в контору решать свою судьбу и застал как раз Козловскую, при всех отчитывающую беглого Моисеева.

— Да понимаете ли вы, что вы — негодяй, самый мерзкий негодяй, какого я только встречала! Вы приказ Сталина читали?

— Елена Константиновна, не губите! У меня семья, дети маленькие, пощадите! — бормотал Моисеев, весь красный и потный, вращая выпученными рыбьими глазами.

В молодости Козловская, наверное, была красавицей. Сейчас она обрюзгла, постарела, но в ту минуту я искренно любовался нашей царицей Тинатиной.

Она простила Моисеева.

Не знаю, где сейчас этот родной брат Русанова из «Ракового корпуса», наверное, снова в Москве начальник отдела кадров крупного учреждения, член бюро парткома, также бдительно проверяет анкеты, получает солидную зарплату, имеет хорошую квартиру…

Козловская нашла время поговорить и со мной. Она написала на моем заявлении: «Направить в Горький» — и дала адрес в Горьком бывшего начальника строительства Ковровской ГЭС Жуленева. Это было единственное за всю войну мое заявление. Во всех остальных моих перемещениях судьба моя решалась без меня.

Через час я получил необходимые документы, расчета, однако, полностью не дали, пообещав выслать 500 рублей из Куйбышева, что никогда выполнено не было. Пожав крепко руки своим сотоварищам, с которыми успел близко сойтись, я уехал во Владимир на попутной машине, а оттуда рабочим поездом в Ковров.

Так кончился для меня незабываемый «яростный поход».

Три дня прожил я среди семьи. По утрам долго нежился в постели, играя со своими малышами.

Из Улыбышева приехали на автомашине в Погост Синяков, Овсеенко и наши цементаторы — всего человек десять. Они собирались забрать Николая Владимировича из ковровской больницы, его жену и сына из Погоста и ехать всем вместе в Куйбышев.

На машине соорудили фанерный домик и обили его брезентом. Я подарил пружинный матрас. Вера Михайловна села в кабину, остальные залезли в кузов, залез и я, как провожающий.

В Коврове вынесли Николая Владимировича из больницы, положили его на матрас. Я попрощался со всеми, машина отправилась в дальний путь, а я остался один на большой дороге. Оборвалась последняя связь с друзьями; подгоняемый резким холодным ветром, я зашагал по грязи домой.

Много спустя я узнал, что путешественники, добравшись до Камского устья, вынуждены были остановиться из-за ледостава на Каме. Вера Михайловна заболела воспалением легких и умерла там же в автомашине. Ее похоронили на берегу Камы. Все остальные в конце концов достигли Куйбышева. Володя — сын Николая Владимировича, поступил в танковое училище и, будучи лейтенантом-танкистом, через два года погиб на фронте. Николай Владимирович и Синяков долго еще работали вместе и после войны, в частности, на строительстве Волго-Донского канала. Николай Владимирович, несмотря на свой преклонный возраст, женился вторично, больше о них я ничего не знаю.

Кроме моей семьи, в Погосте из гидростроевцев оставался еще один старичок — хранитель имущества бурпартии, Датский, человек глубокой христианской веры, бывший офицер, бывший дьякон и бывший заключенный. Он во многом помогал моим, в частности, выхлопотал в Коврове моей жене и детям хлебные карточки.

На следующий день после отъезда Николая Владимировича и других собрала мне жена пожитки, испекла пышек и я, попрощавшись со своими, пошел в город на горьковский поезд.

В Коврове на вокзале встретился с неким Лемзиковым, на строительстве Ковровской ГЭС он работал инспектором и приходил к нам в бурпартию проверять выполнение плана. За его придирки и стремление снизить наши показатели мы его остро ненавидели и называли, чуть-чуть изменяя фамилию, очень нецензурно. Я сам несколько раз с ним жестоко переругался.

Сейчас, наоборот, мы чрезвычайно обрадовались друг другу. Как я в бурпартии, так и он на строительстве был единственный, решившийся оставить семью на месте, когда остальные вольнонаемные умчались кто куда. Он, так же как и я, ехал в Горький к Жуленеву, но у него было громадное передо мной преимущество: бывший начальник строительства приходился ему шурином.

Поезд опоздал на несколько часов, и мы с Лемзиковым сели только вечером. Едва влезли в битком набитый вагон и тронулись в полной темноте, сидя на своих чемоданах.

Подъезжая к Горькому, Лемзиков вдруг обнаружил пропажу одного сапога. Зачем ему понадобилось снять на ночь сапоги в этой сутолоке — не знаю. Но теперь его положение было самым дурацким. На его счастье одна женщина продала ему втридорога белые брезентовые летние туфельки, хорошо еще, что на низком каблуке.

В четыре утра приехали мы в Горький и вышли на покрытую слякотью привокзальную площадь, я с одним чемоданом, Лемзиков с двумя, да еще с рюкзаком, да еще с сапогом под мышкой. Пройдя несколько шагов, он зачерпнул из лужи своими туфельками.

Мы отправились в «Эвакопункт», находившийся на той же площади в здании железнодорожного клуба. Я не знал, что это такое. Мы вошли внутрь. Стены вдоль лестницы были сплошь заклеены объявлениями: «Такой-то разыскивает такую-то», «Такой-то разыскивает такого-то»… Поднялись по лестнице, вошли в бывший зрительный зал. Кресла были убраны, а по всей сцене и по зрительному залу на узлах и чемоданах спала сплошная масса людей. Женщины худые и толстые, впрочем, больше толстые, лежали и храпели на своих сильно измятых, когда-то шикарных манто и шубах, прижавшись к ним, спали дети всех возрастов… Эта масса была ничтожной долей московских паникеров.

Кто-то проснулся и, жестоко ругаясь, стал нас выгонять. Оказывается, мужчин сюда не пускают, они ночуют в каком-то сарае на станционных путях.

В предрассветной мгле мы с Лемзиковым побрели в город. Несмотря на ранний час, народу шагало множество. Виду людей был измученный, хмурый, лица землистые, не выспавшиеся. По мосту перешли Оку. Наклонившись за перила, я различил в туманной мути холодные серые волны.

Начинать искать Жуленева и Управление Оборонительного Строительства было еще рано. Мы решили заняться продажей единственного сапога Лемзикова. Ходили мы по улицам, ходили, ища подходящего инвалида, встретили таковых человек семь, но все они были без правой ноги, а сапог был тоже на правую ногу. Наконец попался старичок нищий, которого едва уговорили купить; он все говорил, что в хромовом сапоге ему никто не подаст, в конце концов дал десятку.

Поднялись на гору. Я помнил нижегородский Кремль по своей поездке 20-х годов, тогда при слиянии Оки и Волги стояли на высокой горе храмы, один другого краше и внушительнее. Похожий на московский, тот Кремль был незабываем.

И нигде я не видел, чтобы так варварски погубили старину, как в Горьком. Все церкви, кроме одной, разрушили, а на их месте воздвигли мрачно-серые коробки, еще более отталкивающие на фоне замшелых кремлевских стен и башен.