Хозяйка мне сказала — достаньте дров — будет вам баня.

А как же их достать, когда ни на участке, ни в колхозе не было ни одной лошади?

Как-то потихоньку от начальства я пробрался в соседний лесок и усмотрел там здоровенную сухую сосну. Как раз в день совещания у грозного начальника вместе с хозяйским сыном, 13-летним мальчиком, в сумерки отправился я с салазками и пилой в лес. А снегу было еще маловато.

Начали мы пилить. Пилили, пилили, пилу зажимало, мальчик от холода плакал. Только глубокой ночью свалили мы наконец сосну. Мальчик сбегал за матерью. Втроем мы с великим трудом распилили дерево на чурбаки и на салазках приволокли их к избе. Рано утром я их расколол на дрова.

Хозяйка была очень довольна, обещала мне растопить такую баню, что «ни одна вошь не вытерпит».

На следующий день я бегал по трассе и все думал о предстоящем наслаждении. А деревенскую баню с паром и веником я всегда очень любил. Часа в 4 я забежал домой. Хозяйка мне сказала, что баня почти готова, только дух еще не вышел, а через полчасика самый будет раз.

Я остался дожидаться. И вдруг за мной из штаба прибежала девушка-курьер. Пошел я в штаб совершенно спокойно, считая, что будет очередной десятиминутный разговор с Эйрановым о работе.

А Сергей Артемьевич представил меня молодому начальнику в меховой куртке с открытым лицом и живыми глазами.

Оказывается, о ужас, это был новый начальник работ района Проценко. Он хочет, чтобы я ему показал, где намечены будущие огневые точки. Показать-то я бы мог, но баня… Делать было нечего — мы пошли. Стал я водить своего спутника от одного колышка к другому, а на душе у меня было так тоскливо, а в плечах и на груди так зудело и чесалось… На мое счастье стало смеркаться. Я сказал, что у меня куриная слепота и ночью я ничего не вижу. А Проценко меня тащил все дальше и дальше. Тогда я ему во всем признался.

— Почему же вы мне раньше об этом не сказали? — расхохотался он.

Я бегом побежал в деревню и прямо в баню. А там стоял визг, крики — бабы забрались. И подлые, всю воду выхлестали и пар выпустили.

Мылся я плохо и основную задачу не выполнил: белье переменил, а вши уцелели.

Дня через два меня вызвали в штаб. Там сидел маленький еврейчик.

— Слушайте, я же вас давно жду! Почему вы только сейчас идете? — Лицо говорившего выражало болезненное страдание.

— Меня только что позвали.

— И сегодня же, сегодня же, завтра будет поздно! Переселяйтесь в штаб района. Тут вам делать нечего.

Я вспомнил о горшке со щами и мясом, и мне стало грустно.

Вмешался Эйранов. Он сказал, что я не кончил замеры, что я должен сдать дела.

Лицо маленького еврейчика изобразило еще большее страдание. Он трагически протянул руку.

— Нет, нет, никаких дел! Только у нас! Мы задыхаемся без геодезиста! — восклицал он.

С великим трудом Эйранов уговорил его оставить меня до завтра.

Еврейчик этот был Семен Наумович Итин — новый начальник технического отдела района.

Еще три дня я прожил в Высокове. Эйранов считал, при Гродском вообще обходились без какого-то технического отдела, и потому никак не хотел меня отпускать, да еще столь спешно.

На четвертое утро из района прибыла девушка-курьер с бумажкой за подписью грозного Зеге. Категорически приказывалось Эйранову немедленно направить меня в деревню Большие Лебеди, куда переехал штаб района.

Была снежная ночь. Взял я свой чемодан и поплелся за 7 километров. Прибыл в 11 вечера.

Меня поместили на одной квартире с двумя молодыми прорабами по огневым точкам — инженерами Матвеем Дыментом и Виктором Подозеровым.

Их считали друзьями. Оба они были из Ленинграда, оба работали вместе на первом Смоленском рубеже, а теперь оба попали на рубеж Горьковский, жили вместе, и оба ничего не знали о своих оставшихся в Ленинграде семьях.

Еврей Матвей Дымент был исключительно скрытный человек — страдал ли он, ничего не зная о своей семье, или был к ней равнодушен, оставалось для нас неизвестным, имел ли он детей или нет — тоже было неизвестно.

Тогда не сумели еще организовать общественное питание, мы получали продукты и муку, и хозяйка нам готовила и пекла хлеб. Дымент был человек холодный, эгоистичный. Мы питались вместе из одного горшка. Если он приходил раньше нас, то съедал большую часть блюда и брал лучшие куски. За водой, за продуктами он не ходил никогда, а Виктор и я ругались, но ходили и носили для себя и для него.

Виктор Подозеров любил рассказывать мелкие интимные подробности о своей семье, любил показывать фотографию жены — хорошей русской женщины с задумчивыми нестеровскими глазами и фотографию сына-бутуза — курносого и толстощекого, как отец.

Виктор очень страдал и мучился, ничего не зная о семье. Через каждые три-четыре дня вечером после работы отправлялся он за 7 километров в Лопатищи, где была почта, отправлялся в любую погоду, в мороз, в метель. Однажды заблудился и вернулся в три часа ночи весь обмороженный. И ни разу он не получил никакой весточки.

А каждые три-четыре дня он садился за стол и своим бисерным почерком исписывал три-четыре страницы, нумеровал письмо, в особый блокнот заносил краткое его содержание и только тогда запечатывал и отсылал.

Слухи о голоде в Ленинграде носились, казалось бы, самые фантастические, хотя на самом деле они были сильно преуменьшены. Однажды Виктор сходил за 25 километров в соседний районный центр Мурашкино, узнав, что туда прибыли эвакуированные ленинградцы. По ночам он часто не спал и все вздыхал и ворочался.

И подумать только, что этот трогательный муж и отец, так дико тосковавший по своей семье, так бурно обрадовавшийся первой жениной открытке, после длительной и любящей переписки, вдруг, в конце войны, порвал со всем прошлым и женился на косоглазой калмычке — нашей докторше.

Итак, мы питались дома. И вскоре стали замечать, что наше мясо подозрительно быстро кончается, а хлеба при выпечке получается совсем мало. Однажды мы свешали хлеб, вышло даже меньше муки.

Хозяйка нас уверяла, что мясо «костястое», а мука «своглая».

Получили мы однажды конфеты. Дымент съел их в один присест, а Подозеров и я спрятали в свои чемоданы для своих сыновей. Прошло три дня. И вдруг я обнаружил, что из моего чемодана половина конфет исчезла. Я устроил хозяйке скандал, она оправдывалась, что знать не знает, ведать не ведает. На следующий день я случайно заглянул домой раньше времени и застал хозяйку, сидящую на корточках и роющуюся в моем чемодане. Я начал неистово материться, стукал кочергой в пол. Хозяйка плакала, просила прощения, говорила, что хотела взять одну конфетку для больной дочки.

На следующий день Подозеров притащил громадный церковный замок, но он ни к одному нашему чемодану не подходил, и мы приспособили его на рюкзак, в который спрятали все наши припасы.