Я возила горшок в коляске по квартире, стирала и гладила с двух сторон все двадцать пеленок, пятнадцать костюмов и далее по списку, а моя мама втихаря звонила психиатру.

Сын должен был родиться в период с 12 июля по 3 августа. Двенадцатого июля я собрала два пакета вещей. В первом лежали тапочки, гель для душа, шампунь, зубная щетка, бумага, ручка, салфетки, расческа, носки, резинка для волос и жетоны для телефона-автомата. Во втором пакете были две пеленки, памперс на три килограмма, распашонка, голубой чепчик, голубой «конверт» с заячьими ушами, кружевной уголок и соска-слоник.

Тринадцатого июля я перетащила пакеты к себе в комнату и поставила возле кровати.

Четырнадцатого июля я купила прогулочную коляску и пере-^ ложила в нее желтый горшок.

Пятнадцатого июля от меня сбежал в другую комнату муж. Шестнадцатого июля я сожрала ударную дозу рыбьего жира и плотно оккупировала туалет еще на два дня.

Девятнадцатого июля мне с утра захотелось плакать. Я ушла в гостиную, села в кресло под торшером, достала из кармана своего необъятного халата «Тетрис» и начала проигрывать, тоненько при этом всхлипывая.

Через час меня нашел папа. Он посмотрел на меня, о чем-то подумал, подергал себя за бороду и тихо вышел.

А еще через час за мной приехала «скорая помощь».

Я уцепилась за мужа и заревела в голос.

Муж посинел и сел мимо стула.

Сын принял решение родиться.

Меня привезли в роддом, взвесили, пощупали, заглянули внутрь практически через все отверстия в моем организме и сказали, что сын родится к полуночи.

На часах было семь часов вечера.

В лифте, поднимающем меня в родблок, я заревела.

Старушка-нянечка, которая меня сопровождала, торжественно пообещала не спать до полуночи и лично отвезти меня и сына в палату.

Я успокоилась.

Меня уложили на жесткую кушетку и оставили одну. Стало скучно.

Сын внутри меня молчал и ничем не намекал на то, что он хочет родиться.

Стрелки больничных часов показывали восемь вечера.

Пришли врачи. Долго читали мою карту. Щупали мой живот. Разговаривали:

– Схватки?

– Слабые.

– Воды отошли?

– Нет еще.

– Стимуляция?

– Подождем. Сама должна.

– Шейка?

– На пять сантиметров.

– А почему не рожаем?! И все посмотрели на меня.

Мне стало стыдно. Да, я приехала сюда рожать. Но я понятия не имею, почему не рожаю! И не смотрите на меня так!

Я икнула и тут почувствовала, как подо мной растекается теплая лужа. Испугалась и заорала:

– Рожаю!!!

Ко мне подошли, пощупали живот, похвалили и ушли. Через минуту пришла акушерка, поменяла мне простынь и села рядом.

– Боишься? – спрашивает, а сама улыбается. Очень смешно. Из нее вода не течет…

– Боюсь, – честно отвечаю. И тут же меня колотить начало, как в ознобе.

– Завтра бегать уж будешь. Колбасой по коридору. Улыбается.

Я рот открыла, чтоб ответить что-то, и тут дыхание перехватило: по всему позвоночнику прошла волна боли, докатилась до коленей и пошла на убыль.

Сын твердо решил родиться до полуночи.

…Через три часа я лежала на мокрой от моего холодного пота кушетке, сквозь багровую пелену боли видя только свои покусанные руки и чьи-то холодные пальцы, убирающие с моего лица прилипшие волосы, и при каждой новой схватке выгибалась дугой.

Кто-то перевернул меня на бок и сделал укол. Стало легче.

Потом я увидела трех девочек-практиканток, которые без интереса смотрели мне куда-то между ног и тихонько переговаривались:

– Порвется…

– Не-а.

– Спорим?

– Не буду.

– Голова лезет…

– Надо Елену Анатольевну позвать… Голова лезет?! Уже?! Где?!

Руки непроизвольно потянулись под живот, но тут же были перехвачены на полпути.

– Ты че? Куда ты руками лезешь? Инфекцию занесешь! Второе дыхание открылось. На выдохе быстро спрашиваю:

– Волосы какого цвета?

– Темные. Плохо видно.

– А глаза? Глаза видно? Сдавленное хихиканье:

– Угу. Еще как.

Пришла врач. Тоже посмотрела. На голову и на часы. Потом протянула мне руку.

– Вставай. Только осторожно, на голову ему не сядь. Боком, боком поднимайся… Вот так… теперь идем… Тихонечко, не упади… Теперь давай лезь на кресло… Ножки вот сюда клади… Вот эти, как будто рычаги, видишь? Хватайся за них двумя руками, подбородок прижми к груди и тужься! Давай! Ну, еще чуть-чуть!

Ничего не вижу уже. Глаза щиплет от пота, волосы в рот лезут. Заколку где-то за кушеткой потеряла. Тужусь так, что позвоночник трещит. Слышу, как трещит.

– Давай, давай еще сильнее! Стоп! Все! Не тужься! Кому сказала – не тужься! Голова вышла, теперь тельце само родиться должно. Дыши, дыши глубже и не тужься, а то порвешься…

Не тужься. Как будто я могу это контролировать. Но – стараюсь. Дышу, как паровоз Черепановых на подъеме. Хлюп.

Такой странный звук… Как будто кусок сырой печенки на пол уронили.

И – пустота внутри. И дышать можно стало. Зажмурилась и почувствовала, что мне на живот что-то положили.

Теплое. Мокрое. Скользкое. И живое. И оно ползет!

Открываю глаза… Тяну руки. Накрываю ладонями маленькое, жидкое, как у лягушонка, тельце…

СЫН… Это МОЙ СЫН!

Животом чувствую, как стучит его маленькое сердечко. Кто-то осторожно убирает мои руки и просит:

– Еще потужься разок, девочка… Делаю все, как просят.

Через полминуты слышу детский крик. Поворачиваю голову вправо: надо мной стоит врач. Лица его не вижу – оно за повязкой. Вижу глаза. Морщинки лучиками разбегаются в стороны:

– Ну, смотри, мамочка, кто у нас тут?

Смотрю во все глаза. Улыбка до крови надрывает сухие, потрескавшиеся губы…

Потерянно смотрю на морщинки-лучики и выдыхаю:

– Сынулька… Все смеются.

Мне осторожно кладут на живот сына. Сын ползет к моей груди и тоненько плачет. Прижимаю к себе родного человечка, боясь его раздавить. Слезы капают на подбородок и на сыновью макушку. Целую его в головку и всхлипываю:

– Сын… Мой сын… Мой сыночек, моя кровиночка, моя радость маленькая… Мой.. Только мой… Самый красивый, самый любимый… Мой Андрюшка!

Имя выскочило само по себе. Почему вдруг Андрюшка? Хотели Никитку…