том, что надо создавать сносную жизнь для обычного человека, не героя, никому в голову не приходила.

Свое фиаско с типовым строительством папа никогда не забывал. И с тех пор, с начала 30-х, когда он встречался с явной глупостью властей, повторял: «Что вы хотите? Система виновата».

Любимая присказка папы «Система виновата» каждый раз заставляла вздрагивать маму. И не без оснований. Ведь наша социалистическая система была самой лучшей, передовой, прекрасной, прогрессивной и великой.

Некий бунтарский дух в папином взгляде на жизнь, на строительство и, главное, на политику советской власти явно присутствовал. А в середине 30-х это было чрезвычайно опасно.

В 1935 году уже началась вакханалия репрессий. Так сказать, по второму кругу, если считать первым кругом аресты и казни в годы Гражданской войны. Любое неосторожное слово могло стоить жизни. Страхи мамы доходили до полного абсурда. Но были вполне уместны.

Думаю, что именно она уговорила, а может, заставила отца уйти на пенсию уже в 1936 году, в возрасте 55 лет.

Конечно, так сказать, официальной причиной папиного раннего отказа от служебной карьеры была болезнь.

Врач — а врачей мама всегда выбирала самых лучших — диагностировал у папы грудную жабу, по-ученому — angina pectoris. Теперь эту болезнь называют атеросклероз.

Первым этот приговор произнес академик Виноградов, личный врач Сталина. Несмотря на свои чины и звания, он был практикующим врачом — у него были частные пациенты, которых он принимал на дому и за деньги. Но ходили к нему раз в два-три месяца. А постоянно наблюдал за папой друг Виноградова, незабвенный Константин Алексеевич Щуров. Ангел-хранитель не только папы и мамы, но и нас с Тэком. Щуров был врач божьей милостью. Его светлый ум, добросовестность, безотказность, внимательность поражали.

Для папы с мамой Щуров был не только врач, но и абсолютный авторитет. Когда Виноградова сделали одним из фигурантов позорного «дела врачей» — его обвиняли в том, что он умерщвлял своих высокопоставленных пациентов, и в том, что он был английским шпионом, — на Щурова было страшно смотреть.

Щуров умер от рака вскоре после смерти папы. Если бы он не умер, мама, возможно, прожила бы дольше…

Итак, уже в 1935 году (год моего поступления в ИФЛИ) папа перестал работать в штате, но, как почти все пенсионеры в СССР, подрабатывал: правил тетради и отправлял задания людям, которые заочно изучали немецкий язык.

Пенсия у папы была грошовая. Заработки, видимо, тоже очень небольшие. Но для семьи это было несущественно. К тому времени мама зарабатывала неправдоподобно много.

С 1935 года вся энергия мамы была направлена на лечение и обихаживание папы. Папе готовили отдельно. Каждый день он ел отварное мясо, но не ел мясных супов. Мясные супы ели я и домработница. Мама вообще супов не признавала. Придя с работы, ела свиную отбивную с жареной картошкой. Утром все мы ели по два яйца или яичницу из двух яиц и хлеб с маслом. Если в магазинах ничего этого не было, сливочное масло, яйца и мясо покупали на рынке. Мамины заработки в основном шли на еду и на врачей для папы.

За исключением двух или трех лет эвакуации папа сравнительно благополучно прожил свои тридцать пенсионных лет. Да и куйбышевская эвакуация проходила, что называется, в легкой форме.

Папа до конца оставался общительным и милым человеком. Любил гулять на нашем Гоголевском бульваре. В тот район мы переехали из Хохловского переулка в 1939 году, после моего первого замужества. На Гоголевском бульваре кипела жизнь, пенсионеры играли в шахматы, заводили новых друзей. Помню папиного знакомого, генерала, с которым они перезванивались, назначали друг другу свидания, а под конец, кажется, встречались домами.

Вначале, правда, папин бунтарский дух давал себя знать — его посещали странные идеи-причуды. Например, лет в семьдесят он вступил в общество рыболовов-любителей и как-то раз отправился на рыбную ловлю, кажется, на неделю. Мама впала в отчаяние. А моя закадычная приятельница Муха[Так друзья звали Марину Владимировну Иванову.] (о ней речь еще пойдет, и не раз) очень потешалась над папой и над мамой… Называла папу новым Толстым, который бежал из Ясной Поляны.

Тогда же папа стал изучать английский язык. Самоучкой. Научился неплохо читать. Но говорить не смог — из-за трудного произношения.

Однажды попытался сколотить собственными руками табуретку. Табуретка получилась кособокая. Папа скоро про нее забыл, и ее со вздохом облегчения выкинули на помойку.

Безобидные чудачества помогали папе в старости. У мамы их, увы, не появилось.

Папе повезло — он успел пообщаться с внуком Аликом. С рождения Алика мы с Д.Е. лет десять-одиннадцать прожили вместе с родителями. Папа обожал Алика не меньше, чем меня в детстве. К счастью, и Алик, как я узнала много позже, любил деда. Портрет моего отца кисти Алика висит у меня сейчас в кабинете. Портрет остался незаконченным. Но сходство Алик, безусловно, уловил.

Глубокую старость и последние болезни отец переносил стоически. Не жаловался, не говорил о своих недугах. Только иногда давал мне потрогать руку и грустно замечал: «Руки у меня теперь всегда ледяные… Не могут согреться». Казалось, он чувствовал холодное дыхание смерти.

Инфаркт случился у папы в день его рождения, ему исполнилось не то 76, не то 78 лет. Щуров рекомендовал положить отца в больницу. Лечение было тогда одно: двадцать один день надо было лежать на спине неподвижно. Потом учиться ходить… Знаю все это по собственному опыту. Каково же было мое изумление, когда, придя проведать папу на следующий день в палату, я увидела его сидящим на койке и весело болтающим с другими больными. Сперва я раскричалась, но потом поняла, что старому тучному папе лежать неподвижно было противопоказано. После инфаркта папа прожил еще лет восемь — десять.

Только зимой 1965 года мы осознали, что дело совсем плохо.

Щуров сказал: «Бедный Борис Ефимович, он уже не может жить, а мы не даем ему умереть…»

Я ждала каждую минуту звонка от мамы. И… проспала звонок. Подошел к телефону Тэк и разбудил меня…

Писать о маме намного труднее, чем об отце. В детстве мама вообще неотделима от тебя. О чем ни вспомнишь, всюду мама. Мама всегда. Мама везде.

Воспринимать маму отдельно от себя можно, только став совсем взрослой. А когда приходит эта взрослость?

Моя мама Тилия Михайловна Черная (девичья фамилия Эттингер) родилась в 1889 году, была моложе отца на девять лет. Молодость ее пришлась на fin de siede, и мама была, как в ту пору говорили, «типичным представителем» этого fin de