Я почему-то чувствовал себя очень хорошо. Просто великолепно. Как будто свершилась маленькая, глупая, но такая необходимая месть. Или, точнее, — протест. Я почувствовал, что стал рупором тех, кто не в состоянии выразить свое негодование.

В мыслях о революции, свободе, равенстве и братстве я вошел в палату и машинально захлопнул за собой дверь. Но к счастью, в палате уже пребывал Сержант на страже мирового порядка.

— Закрывать двери запрещено! — тут же возбудился он.

— Виноват, — усмехнулся я и толкнул дверь обратно.

Сержант не вызывал у меня раздражения. То ли из-за хорошего настроения, то ли из-за осознания, что причина подобного поведения кроется в его болезни. Он просто пытается не дать своему миру сломаться. Он просто хочет, чтобы ему не было больно. Это достаточно уважительная причина быть занудой. Я могу потерпеть. Мне не жалко.

Я повалился на кровать, закинул руки за голову и уставился в потолок, прокручивая в голове мое выступление и подбирая наиболее удачные слова для его описания. Это обязательно должно войти в книгу. Правда, нужно сгустить краски. Санитара сделать чуть более злобным, психа, потерявшего ложку, похожим на побитую собаку. Хотя к чему это в книге? Что, как говорится, хочет сказать этим автор?

В размышлениях об этой сцене я не заметил, как в палату вернулся Мопс. Он присел на соседнюю кровать и продолжил свой рассказ. Никакой реакции от меня не требовалось, и я решил не отрываться от работы над книгой.

Тем не менее в реальность меня все-таки вернули. Пришел санитар и объявил, что Сержант и Мопс идут с ним на физкультуру, а остальные могут пойти смотреть телевизор, если есть желание.

Я даже позавидовал моим сокамерникам. Размяться не помешало бы. Интересно, можно где-то записаться на физкультуру? А что еще есть? Рисовать хочу. Наверное, надо уточнить у доктора.

Сержант и Мопс ушли с санитаром. Ни у кого, кроме меня, желания смотреть телевизор не возникло. Сыч еле дыша лежал под одеялом. Он, кажется, и жить-то не хочет, не то что телевизор смотреть.

Я вдруг понял, что намеренно не смотрю в сторону психа с опухолью. Но я не собирался с этим что-то делать. Не тот случай, когда стоит менять паттерны поведения.

Я попытался вернуться к мыслям о книге, но не смог. Два полутрупа создавали ощутимо нездоровую атмосферу. Мне даже захотелось, чтобы рядом оказался незатыкающийся Мопс. Я встал с кровати и пошел смотреть телевизор.

В столовой, несколько преобразившейся после завтрака, под присмотром санитара четыре психа смотрели Первый канал. Я удивленно поморгал. Картина сюрреалистична и символична одновременно. Психи смотрят Соловьева, защищенного от них клеткой, или все наоборот?

— Они не дуреют от него? — спросил я у санитара, указав пальцем на экран.

— Скорее успокаиваются, — не совсем верно истолковав мой вопрос, ответил он.

Я усмехнулся, сел на стул, наблюдая за психами. Мне было интересно, как они реагируют на пропаганду. У этих людей есть нарушения психики. Не факт, что они вообще понимают, что именно смотрят. Не факт, что верно интерпретируют слова. Но какая-то реакция у них все равно должна быть, хотя бы на звук и смену картинки.

Кажется, санитар был прав, психов будто бы засасывало. Они начинали клевать носом, впадая в полудрему. Я снова погрузился в размышления о книге: есть ли в ней место для этой сцены? Но скоро ощутил смутную тревогу и вернулся в реальность.

Соловьев сменился новостной передачей. На экране показывали черно-белые кадры. Я присмотрелся, какой-то частью сознания отмечая, что хмурюсь. Причем так сильно, что чувствую напряжение в каждой мышце лица. Съемка с дрона — судя по всему, в кадре что-то взорвалось.

— …Наступление по всей линии соприкосновения. Армянская сторона не подтверждает информацию об уничтоженной артиллерии. По данным…

Я все понял. Снова война в Карабахе. И на этот раз не очередная перестрелка на границе. Настоящая война. У меня почему-то ужасно зачесалась рука. Мне показалось, что она липкая и грязная.

Снова война. Снова трупы. И больше всего повезет тем, кто погиб. Их страданиям наступит конец. А для тех, кто выжил, война не закончится никогда. Для них и для их близких. Каждый вернувшийся домой солдат принесет в своем сердце бомбу, и рано или поздно он ее взорвет. И осколки изранят всех, кто окажется поблизости.

А потом солдат соберет осколки своего сердца, но только для того, чтобы оно снова взрывалось, снова ранило и калечило. А когда солдат умрет, то же самое произойдет с сердцами его детей.

Израненные и искалеченные дети будут наносить увечья своим близким. И это будет продолжаться вечно. Эту цепь не прервать.

— Больше нечего смотреть, что ли? — повернувшись к санитару, спросил я.

Он отвлекся от экрана смартфона и удивленно взглянул в телевизор. Пожал плечами, взял пульт и переключил канал. Но там показывали примерно те же новости.

Я встал и вышел из столовой. Лучше лежать в палате с трупами, чем смотреть это. Перед глазами крутилась одна и та же картина. Мужчина в военной форме стоит на коленях, плача и прижимая руки к груди, о чем-то просит. Вокруг стоят такие же солдаты, как и он, в такой же форме, но их лица перекошены от гнева, руки сжимают автоматы. Что сделал этот бедолага? В чем провинился?

Иногда быть писателем плохо.

Глава 7

Я все же не стал возвращаться в палату, не желая оставаться в одном помещении с двумя горизонтальными. Все-таки не очень здоровая атмосфера. Чтобы хоть как-то сменить обстановку, я решил пойти в туалет, но там меня ждало разочарование. В отличие от туалета в изоляторе, в этом уединиться было нельзя. Двери открыты, как и в палате. А у всех трех кабинок их просто нет. Можно ли тогда называть их кабинками?

Тем не менее тут хотя бы не было посторонних. Я сел на унитаз и достал телефон. Вот интересно, писал ли кто-то из великих, сидя на фарфоровом коне? Мне