— Что ж вы не кушаете? — проговорила девушка печально.

— Не могу, не хочется, менина; потом. Оставьте меня на некоторое время одного; ступайте, ступайте; не тратьте времени в скучном обществе больного.

— Хотите, чтобы я ушла? Ухожу; и вернусь, как только вы позовете, ваша милость.

Когда Мариана произносила эти слова, глаза ее наполнились слезами.

Симан заметил слезы, и у него мелькнула мысль, что девушка и впрямь преданный друг; но он не сказал ей ни слова.

Студент размышлял о затруднительном своем положении. Мысли, приходившие ему в голову, были явно не из веселых, и сочинители романов редко приписывают такие своим героям. В романах подробно объясняются все коллизии, кроме одной: постыдного безденежья. Сочинители почитают сию тему низменной и плебейской. Изящный слог неохотно повествует об обыденном. Бальзак много пишет о деньгах, но о деньгах, исчисляемых в миллионах: не припомню, чтобы хоть в одной из пятидесяти его книг, которые стоят у меня на полках, юный герой-любовник в антракте своей трагедии размышлял, где бы раздобыть денег, чтобы заплатить портному, либо избавиться от тенет, которые раскинул перед ним ростовщик от кабинета мирового судьи до любого закоулка, требуя выплаты основной суммы и восьмидесяти процентов сверх того. Мэтры словесности неизменно обходят стороною такие заботы. Они отлично знают, что интерес читателя остывает по мере того, как главный персонаж ужимается до размеров персонажика из жалкого кафе или пивнушки, которого денежный читатель избегает инстинктивно, а безденежный — потому что ему своих забот хватает. Низменная проза, признаюсь чистосердечно. Не годится литератору принижать героя, заставляя его размышлять о безденежье тотчас после того, как он написал трепещущей возлюбленной письмо, подобное тому, которое написал Симан Ботельо. При чтении этого письма можно было бы вообразить, что наш юнец расставил по почтовым станциям на всех дорогах страны кареты и пары смирных мулов, дабы доставить прекрасную беглянку в Париж, Венецию, а то и в Японию! Дороги в те времена, может быть, и годились для этой затеи; но я не уверен, что возможно было бы добраться до Японии. Ныне, полагаю, возможно, ибо отовсюду слышу, что у нас полно всевозможных возможностей.

Итак, устами местре Жоана я уже сообщил вам, читатель, что денег у коррежидорова сына не было. Теперь поясню вам, что в тот миг, когда Мариана предложила ему обед, который он отверг, Симан как раз и думал о деньгах.

Полагаю, вот какие мысли его донимали:

Как он заплатит местре Жоану за гостеприимство?

Как отблагодарить Мариану за неусыпные ее попечения?

Если Терезе удастся бежать, из каких средств обеспечить совместное их существование?

Из Коимбры Симан Ботельо выехал, располагая деньгами, которые ежемесячно получал из дому; денег этих было немного, и они почти целиком ушли на то, чтобы взять внаймы лошадь и щедро вознаградить стремянного, которому юноша был обязан знакомством с услужливым кузнецом.

Остатки денег Симан отдал нищенке, передававшей письма. Скверное положение!

Он надумал было написать матери. Но что сказать? Как объяснить свое пребывание в этом доме? Не наведет ли он таким образом правосудие на след тех, кто причастен к таинственной гибели двух слуг Балтазара де Коутиньо?

К тому же Симан слишком хорошо знал, что маменька недолюбливает его; если и прислала бы тайком денег, то так мало, что их едва хватило бы на дорогу до Коимбры. Положение — хуже не придумать!

К счастию, провидение послало уставшему от дум Симану ту милость, которую иной раз дарует несчастливцам, — глубокий сон.

Мариана тихохонько вошла в горницу и, услышав ровное дыхание Симана, осмелилась заглянуть в спаленку. Она накинула муслиновый платок на лицо спящему, над которым жужжал рой мух. Увидела бумажник на низкой скамеечке, взяла и так же тихохонько вышла. Открыла бумажник, увидела бумаги, которые не смогла прочесть, и в одном отделении две монетки по шесть винтенов[37]. Девушка положила бумажник на место, сняла с вешалки панталоны, жилет и куртку испанского покроя. Осмотрела карманы и не обнаружила ни медяка.

Мариана присела в темном уголке и задумалась. Так благородная девушка провела в тревожных размышлениях целый час. Затем встала вдруг, пошла к отцу и долго с ним беседовала. Жоан да Круз слушал, временами возражал, но неизменно сдавался на доводы дочери, а потом наконец проговорил:

— Будь по-твоему, Мариана. Давай свои деньги, не поднимать же сейчас камень в очаге, чтобы достать ларчик с четырьмя сотнями мильрейсов[38]. Какая разница, коли все эти деньги — твои.

Мариана поспешила к своему сундучку, вынула оттуда льняной кошель с серебряными деньгами, а также горстку цепочек, перстеньков и серег. Свои золотые украшения спрятала в шкатулку, а кошелек подала отцу.

Жоан да Круз оседлал кобылку и куда-то ускакал. Мариана пошла к раненому.

Симан проснулся.

— Знаете новость?! — воскликнула девушка, лицо которой выражало испуг и радость, притом совершенно естественные.

— Что такое, Мариана?

— Ваша матушка знает, что ваша милость здесь!

— Знает?! Быть не может! Откуда?

— Мне неведомо; знаю только, что она вызвала к себе моего отца.

— Удивительно!.. А мне не написала?

— Нет, сеньор!.. Коли я верно поняла, ей известно, что вы у нас побыли, сеньор, но она полагает, сейчас вас уже здесь нет, потому и не отписала вам... Может так быть?

— Может; но откуда бы ей узнать?! Если кто-то проведал, что я здесь, как бы не напали на след.

— Едва ли; да коли и заподозрят что-то, свидетелей-то нету. Отец сказал, ему ничуть не боязно. Ладно, будь что будет. Вы сейчас об этом не задумывайтесь. Так отварчик-то нести?

— Несите, Мариана, раз вам угодно. Небо ниспослало мне в вашем лице сестру и друга.

Слова эти и ласковый взгляд Симана так обрадовали девушку, что она растерялась и не нашла ответа.

Мариана возвратилась с «отварчиком»: уменьшительный суффикс был в данном случае оправданным лишь как выразительное средство языка нежности, но никак не вязался с большой и глубокой белой миской и блюдом, на котором красовалось полкурицы, золотистой от жира.

— Так много! — воскликнул Симан с улыбкой.

— Съешьте сколько можете, — сказала девушка, зарумянившись. — Я знаю, городские господа из таких мисок не едят, да у меня нету другой поменьше;