что ж, буду благословлять своих палачей. Можешь передать все это кузену Балтазару, да поспеши, как бы не позабыла.

— Что ж, идем? — проговорил старик.

— Я готова, отец.

Дверь монастырской привратницкой отворилась. Тереза вошла, не уронив ни слезинки. Поцеловала отцу руку, которую тот не решился отдернуть при монахинях. Приветливо попрощалась с кузинами; и, когда дверь закрылась, воскликнула, к великому изумлению монахинь:

— Я свободна как никогда. Свобода сердца важней всего на свете.

Монашки переглянулись, как будто слово «сердце» прозвучало еретически, кощунственно в дому господнем.

— Что вы говорите, менина? — вопросила настоятельница, разглядывая Терезу поверх очков и утирая нос после понюшки табака платком из Алкобасы[32].

— Я сказала, что мне здесь хорошо, моя сеньора.

— Не говорите «моя сеньора», — прервала Терезу матушка письмоводительница.

— А как надобно?

— Говорите «наша матушка настоятельница».

— Так вот, наша матушка настоятельница, я сказала, что мне здесь очень хорошо.

— Но кто приходит в сии домы господни, тот не для того приходит, дабы ему здесь было хорошо, — изрекла наша матушка настоятельница.

— Не для того?! — переспросила Тереза с простодушным изумлением.

— Кто сюда приходит, менина, должен смириться духом и оставить за дверьми все страсти мирские. А то как же! Вот перед вами матушка наставница послушниц — она направляет их и наставляет.

Тереза не стала перечить: почтительно поклонилась матушке наставнице и последовала за настоятельницей. Наша матушка вошла к себе в покои и сказала Терезе, что та будет ее гостьей на все то время, покуда останется здесь; и добавила, что не знает, остановит ли отец выбор на этом монастыре или предпочтет другой.

— Не все ли равно, здесь или в другом месте, — проговорила Тереза.

— Как сказать. Ваш папенька, возможно, пожелает, менина, чтоб вы приняли пострижение в монастыре богатого ордена, у бенедиктинок или бернардинок.

— Пострижение! — воскликнула Тереза. — Но я не хочу быть монахиней ни здесь, ни в другом месте.

— Вы станете ею, сеньора, коль это угодно вашему отцу.

— Монахиней?! Никто не может меня принудить! — упорствовала Тереза.

— Так-то оно так, — возразила настоятельница, — но ведь вам, менина, целый год ходить в послушницах, так что вам с лихвою хватит времени привыкнуть к монастырскому житью, и вы увидите, что оно и для тела самое пользительное, и самое спасительное для души.

— Но вы же сказали, наша матушка, — заметила Тереза, улыбаясь, словно ирония вошла у нее в привычку, — что в дома сии никто не приходит, дабы ему было хорошо...

— Так уж принято говорить, менина. Всем нам надобно умерщвлять плоть и дух, хор и богослужения тоже трудов от нас требуют, а душа-то ко всему этому не всегда лежит. Вот и подумайте сами. Но по сравнению с тем, как в миру живется, монастырь — сущий рай. Нету здесь страстей, нету забот, что сна людей лишают, и голодом не маешься, слава те, Господи. Живем мы тут дружно, аки ангелы при Господе. Чего одна хочет, того и все желают. У нас, менина, не сыскать ни злословия, ни козней, ни сплетен. Ну, а там, как Бог даст. Я пойду в поварню, возьму для вас ужин, менина, и тотчас вернусь. А с вами останутся сеньора матушка органистка, сама кротость голубиная, и наша матушка наставница, она лучше, чем я, объяснит, что такое добродетель в сих святых стенах.

Едва настоятельница скрылась за дверью, органистка сказала наставнице:

— Вот врунья-то!

— А уж глупа! — подхватила та. — Вы, менина, не доверяйте ей, мошеннице, попросите папеньку, чтобы велел поселить вас с кем другим, а настоятельша — первая интриганка на весь монастырь. С тех пор как стукнуло ей шестьдесят, она о мирских страстях толкует, словно досконально их знает. Покуда была молоденькая, пуще всех других сестер позорила монастырь, а когда состарилась, стала всеобщим посмешищем: все еще хотела любить и быть любимой; теперь же это страшилище знай проповедничает да от запоров лечится.

Тереза при всем своем горе не могла сдержать смех, вспомнив, что, по словам матушки настоятельницы, невесты господни живут здесь, аки ангелы при Господе.

Вскоре вошла настоятельница с ужином, и обе монахини ретировались.

— Что скажете, менина, об этих двух сестрах? — осведомилась настоятельница.

— По-моему, очень славные.

Старуха растянула губы, облепленные волоконцами нюхательного табака, и пробурчала:

— Гм-м... ладно уж, ладно!.. Эти еще не худшие, а все же могли бы быть и получше... Ну-ка, к столу, менина, вот две куриных ножки и бульончик такой, что ангелы не отказались бы.

— Благодарю, я не буду есть, сеньора, — отвечала Тереза.

— Это еще что за новости! Как так — не будете есть?! Вы должны есть: без еды человеку не выжить. Страсти... да ну их к шуту!.. Кто всегда внакладе остается, так это женщины, молодцам-то терять нечего!.. Вот я, слава те Господи, доныне знать не знаю, что такое страсти; но коли проживешь в монастыре пятьдесят пять годков, наберешься опыта, глядя, как маются всякие сумасбродки. Да что далеко искать, вот эти две, что сейчас вышли, немало наглупили, прости меня, Господи, коли грешу. Органистке-то добрых сорок сравнялось, а все торчит в приемной, фигли-мигли разводит, а вторая, хоть и наставница послушниц, наставница-то она, потому как не нашлось другой, чтоб за это дело взялась, а, ежели я не держала бы ее под присмотром, она бы мне всех девчонок перепортила.

Сия душеспасительная и человеколюбивая речь была прервана приходом матушки письмоводительницы, каковая, ковыряя во рту зубочисткой, явилась попросить у настоятельницы стопочку желудочного винца, коим та ежевечерне ее угощала.

— А я как раз толковала барышне, что за штучки органистка и наставница, — сказала настоятельница.

— Да уж, обе хороши! Только что пошли обе в келью привратницы. Они вам сейчас, менина, косточки перемывают, до того злоязычные, никого не щадят.

— Ты бы не пошла послушать, душечка? — предложила настоятельница.

Письмоводительница, довольная сим заданием, бесшумно скользнула по коридору и прильнула ухом к одной двери, из-за которой доносились взрывы пронзительного хохота.

Настоятельница меж тем объясняла Терезе:

— Письмоводительница — девчонка неплохая;