Становится совсем тихо. Директор стискивает руки.

– Но, Брайер, – глухо говорит он, – я вовсе не имел в виду…

Людвиг молчит. После паузы директор просит:

– Тогда скажите вы мне то, что вам хочется.

Мы переглядываемся. Что нам хочется? Да, если бы это было так просто высказать одной фразой. Внутри бродит какое-то неясное, хоть и сильное чувство – но слова? Слов у нас для этого еще нет. Может, они появятся позже.

* * *

Однако после непродолжительного молчания вперед все-таки пробирается Вестерхольт и, подойдя к директору, заявляет:

– Поговорим о делах, это сейчас главное. Как вы думаете с нами быть? Здесь семьдесят солдат, которым опять садиться на школьную скамью. Я вам честно скажу, мы напрочь забыли все, чему вы нас учили, но долго тут сидеть нам неохота.

К директору вернулось самообладание. Он говорит, что по этому вопросу еще не поступили указания соответствующих инстанций. Поэтому пока нам следует распределиться по классам, из которых мы ушли на фронт. Позже будет видно.

В ответ раздаются ропот и смех.

– Вы же не хотите сказать, – возмущается Вилли, – что нам надо сесть на одну скамью с детьми, которые не были на фронте, и исправно тянуть руку, когда что знаем? Мы останемся вместе.

Только теперь мы до конца понимаем, как все это странно. Долгие годы нам было позволено стрелять, колоть, убивать, а теперь вдруг, оказывается, имеет значение, отправились мы всем этим заниматься из восьмого класса или из девятого. Кто-то умел решать задачки только с одним неизвестным, а кто-то уже с двумя. И здесь эта разница имеет значение.

Директор обещает написать прошение, чтобы организовать специальные курсы для фронтовиков.

– Ждать мы не можем, – резко говорит Альберт Троске. – Лучше сделать все самим.

Директор, не сказав ни слова в ответ, идет к двери, за ним преподаватели. Мы тоже вываливаемся из аудитории. Но сперва Вилли, для которого все закончилось слишком мирно, хватает с трибуны оба цветочных горшка и бросает их оземь.

– Терпеть не могу овощи, – мрачно говорит он и напяливает на голову Вестерхольту лавровый венок. – На, свари себе супчик!

* * *

Дымят сигары и трубки. Мы сидим вместе с фронтовиками из гимназии и совещаемся. Более сотни солдат, восемнадцать лейтенантов, тридцать фельдфебелей и унтер-офицеров. Вестерхольт притащил тетрадку со старым школьным распорядком и читает ее вслух. Чтение идет медленно, потому что каждый абзац сопровождается взрывом хохота. Мы не понимаем, как когда-то могли считать это важным.

Вестерхольта особенно забавляет правило, согласно которому мы до войны без разрешения классного руководителя не имели права после семи часов появиться на улице. Но Вилли остужает его пыл.

– Уймись, Альвин, ты-то уделал классного, как никому и не снилось. Его объявляют павшим, директор говорит трогательную надгробную речь, расхваливает его как героя и образцового ученика, а у него после всего этого хватило наглости заявиться сюда живым! Старику-то, поди, сейчас несладко. Придется взять назад все, что он тут наприписывал трупу, потому что по алгебре и сочинению ты, надо думать, лучше не стал.

Мы выбираем школьный совет, потому что учителя сгодятся еще для того, чтобы утрамбовать в нас кое-что для экзаменов, но руководить собой мы больше им не позволим. К нам мы избираем Людвига Брайера, Хельмута Райнерсмана и Альберта Троске, в гимназию – Георга Раэ и Карла Брёгера.

Потом назначаем трех делегатов, которые завтра поедут в окружной департамент и министерство, чтобы пробить наши требования, касающиеся расписания и экзаменов. Для этой цели избираются Вилли, Вестерхольт и Альберт. Людвиг ехать не в состоянии, он еще толком не выздоровел. Делегаты получают военные пропуска и купоны на бесплатный проезд, этого добра у нас целая книжка. Лейтенантов и членов солдатских советов, чтобы их подписывать, тоже хоть отбавляй.

Хельмут Райнерсман придает делу необходимый внешний лоск. Он настаивает, чтобы Вилли оставил дома новую шинель, которую отхватил в кладовой, и надел старую, штопаную, порванную осколками.

– Это еще почему? – обиженно спрашивает Вилли.

– На канцелярских крыс это действует сильнее, чем сотня доводов, – объясняет Хельмут.

Вилли против, поскольку гордится своей шинелью и намерен покрасоваться в ней в городских кафе.

– Когда я в школьном совете как следует дам кулаком по столу, еще как подействует, – упрямится он.

Но Хельмут и слушать не хочет.

– Только все запорешь, Вилли, – говорит он. – Эти люди нам нужны. И если ты рубанешь им по столу в латаной шинели, то добудешь для нас больше, чем если будешь в новой. Такая там публика, уж поверь мне.

Вилли сдается, и Хельмут принимается за Альвина Вестерхольта. Тот, по его мнению, слишком невзрачен, почему получает на грудь орден Людвига Брайера.

– В глазах тайного советника это придаст тебе больше убедительности, – добавляет Хельмут.

Альберт в порядке, у него и так вся грудь увешана.

Делегация готова. Хельмут осматривает плоды своего труда.

– Отлично! Ну, вперед! Покажите этим министерским свиньям, где фронтовые раки зимуют.

– На этот счет можешь не беспокоиться, – заявляет Вилли, который уже пришел в себя.

Дымят сигары и трубки. В одном котле кипят желания, мысли, стремления. Бог весть, что из них выйдет. Сотня молодых солдат, восемнадцать лейтенантов, тридцать фельдфебелей и унтер-офицеров горят желанием начать жить. Каждый из них знает, как в сложнейшей полосе наступления с минимальными потерями вывести роту из-под огня, никто не будет медлить ни секунды, если ночью в подземной галерее раздастся крик «Идут!», каждый – в полном смысле слова солдат, не больше и не меньше.

А мирная жизнь? Годимся ли мы для нее? Годимся ли мы вообще для чего-нибудь, кроме как для того, чтобы быть солдатами?

Я приехал к Адольфу Бетке и иду с вокзала. Дом я узнаю сразу, там он часто мне его описывал. Фруктовый сад. Еще не все яблоки собраны, многие валяются в траве под деревьями. На пятачке перед домом огромный каштан. Землю под ним плотно укрывают красно-коричневые листья. Каменный столик, скамейка. В опавшей листве заметны лопнувшие игольчатые скорлупки красновато-белого цвета и блестящие коричневые пятнышки выпавших орехов. Я поднимаю несколько каштанов и разглядываю лакированную, пронизанную прожилками, будто из красного дерева, оболочку и светлый плод под ней. Чего только не бывает, думаю я, осматриваясь; и в самом деле, такое тоже бывает: разноцветные деревья, лес в голубой дымке – лес, а не выкорчеванные гранатами пни, ветер в полях – без запаха пороха и газовой вони, эта вывороченная, жирная земля, которая так сильно пахнет, лошади, запряженные в плуг, а не в телеги с боеприпасами, и за ними, без винтовок, вернувшиеся домой землепашцы, землепашцы в солдатской форме.