у тебя: «Дело-то, сынок, новое. Сумеешь ли ты справиться?» Ты ответил: «Да вроде бы должен справиться». И ведь справился…

— Верно, мама, справился… Но не так уж, верно, хорошо…

— И не говори. Иначе бы тебя после колхоза снова в райком не избрали бы секретарем. Туда кой-кого не берут…

Я не стал с ней спорить.

— Так вот опять о дяде Еше, — сказала мама, — прожил всю свою жизнь в скособочившейся избенке с соломенной крышей. Нижние венцы, пожалуй, до окон в землю уходили. Так что ежели взрослый человек надумал в его окно посмотреть, то надо было бы ему на колени встать. А все это оттого, что раньше дом топился по-черному. Ты, верно, таких домов уже и не застал?

— Застал, мама. Ведь в таком доме почти до самой войны жила семья Егора Кудряшова.

— И верно. Да и ты еще родился в такой избе. До самой революции, считай, в деревне у нас большинство домов топилось по-черному. Ну да и в таком доме жить можно было, коли хлеб да согласие были там. Хлеб да согласие, сынок, главное в семейной жизни. Согласие от любви друг к дружке, а хлеб — от трудолюбия хозяев. Так что хлеб да согласие — два брата. Друг без дружки никуда. Я вот сейчас смотрю на людей. В сравнении с прежним, считай, как сыр в масле катаются. Одеть не знают что. Даже на работу ходят лучше, чем раньше мы ходили на праздник. Едят каждый день, как раньше на праздники не ели. А обуви и говорить нечего, — окромя лаптей, и обувки не знали. Сейчас у каждого и сапоги, и щиблеты, да не одни. А чуть ежели дырка образовалась, так и в сторону бросают. Так вот о Еше, — прибавила мама. — В такой избенке он и прожил всю свою жизнь. А когда она построена — никто не помнит. Еша как-то говорил мне, что это первый дом в нашей деревне, который сохранился после литовского нашествия. Такие злые люди в наши края, говорит, заявивши были. Взрослых людей поубивали. В нашей деревне, говорит, поубивали всех, а домишки, что были, сожгли. И чудом только уцелела его избенка, а в той избенке девчонка. Якобы Ешина прабабушка. Она спряталась за печкой. А избенка, подожженная, не сгорела, потому что, как только ее запалили и сами ушли, начался грозовой ливень. Домишко-то и сохранился. От этой девчонки, Ешиной прабабки, мол, и опять восстановилась деревня. Так это было или нет, свидетелей тому делу нет. А деревня живет.

Медведевы

— А ты помнишь ли самого-то Павла? — спросила у меня мама, когда разговор коснулся этой семьи. — Умер-то ведь он давненько уж…

— Помню, мама…

И мне вспомнились встречи с ним.

Дядя Павел, высокий, плечистый, сутулый, темнолицый, с густыми седыми волосами, свисающими на плечи, рубашка навыпуск, в брюках, заправленных в сапоги; сидел он на своем крыльце с цигаркой в руках, зажмурив один глаз, дымил. Я подошел к нему и стал любоваться так искусно выпущенными кольцами. Даже и мне захотелось курить. Верно, он понял мое желание и, улыбнувшись, спросил:

— Что, захотелось выпустить колечко?

Я осмелился ответить:

— Хочу, дядя Павел.

— А не боишься, что больше не вырастешь?

— Почему же?

— Потому что кто с малолетства начинает курить, тот так маленьким и остается и скоро состарится. Что, не веришь? А Егорушку знаешь?

— Того маленького горбатенького старичка с багорком в руках.

— Того самого. А таким маленьким и стареньким он стал потому, что совсем рано начал курить. Ежели хочешь вот таким стать, на пососи, — он протянул мне цигарку.

Я замахал руками и затряс головой:

— Нет, дядя Павел, не хочу!

Не знаю, от того ли предупреждения, или от чего другого, но я курить начал только после войны, уже в возрасте двадцати четырех лет, да и скоро бросил. И с тех пор больше не курю. Да и многие мужчины в нашей деревне не курили. Может быть, даже не без помощи дяди Павла случилось это.

А тогда дядя Павел ушел в дом и вынес оттуда блюдечко с мыльной пеной и несколько соломинок.

— Садись-ка вот лучше со мной рядом да запускай-ка эти кольца, — сказал он, предварительно надув большой и очень красивый пузырь. — Эта работа, пожалуй, для тебя будет пользительнее.

Я сидел и дул пузыри, а он, наблюдая за моей работой, подбадривал, похваливал, подзадоривал, а временами и сам принимался за это дело.

Иногда он нас, мальчишек и девчонок, заставлял принести глины, замешивал хорошенько, пока она не становилась вязкой и однородной массой, и учил лепить всякие игрушки — петушков, лошадок, баранов, свистульки…

Однажды он снял с изгороди длинную сухую жердь еловую, нарезал из нее рюхи, биты и научил нас играть в городки.

— Чем вот попусту-то бегать по деревне да собак дразнить, лучше тренируйте-ка свои глаза да руки. Это в жизни пригодится, — сказал он, первым бросив палку.

Игра эта нам очень понравилась, и мы все свободное время играли в нее.

— Медведями их прозвали потому, что хозяин дома сам Ювсюк был похож чем-то на косолапого. — Опять мне вспомнился мамин рассказ. — Но старик, скажу тебе, был с людьми смирный и дома тоже хозяйствовал не криком, а рассудком. Ты, верно, его и не помнишь?

— Не помню.

— Так и я его тоже помню очень мало. Как сквозь сон. Да разговор пойдет у нас не о том старике, а о Павле и его детях. Мы ведь, сынок, привыкли помнить людей только до третьего колена. Вот и я своих родичей помню только до своей бабушки да дедушки. И то по материнской линии. Ну, так вот о Павле Медведе. Он женился уж очень чудно, вроде как в сказке. Как-то однажды в воскресенье, когда семья сидела за обеденным столом, в дом к ним входит девушка. Рваная, с корзиной в руках. Остановилась у порога, поклонилась и просит: «Подайте милостыньку». — «Милостыньку? Подадим», — сказал Павел. Он вышел из-за стола, вынес несколько калиток. А потом, близко разглядев ее, говорит: «А ну-ка раздевайся, красавица, да садись с нами обедать». Помог ей снять с себя корзину, усадил за стол рядом с собой. Девушка оказалась личиком басонька.

«Откуда ты сама-то, милая?» — спрашивает Павлова мать. «Из Ярви я, сиротка…» — «Сиротка? Ай-ай…» Павел еще раз посмотрел на нее внимательно и говорит: «Знаешь, милая, ты мне приглянулась. Ежели не будешь супротивничать, так я бы женился на тебе».

Пожала плечами девушка, которую звали Анной, да и