ржи в жернов, стала покручивать. Раньше, прежде чем молоть зерно, бывало, пробуешь на зуб, сухое ли оно. А тут и в ум этого не пришло. Смотрю, а из-под жернова вылетают приплюснутые зерна. Хватила на зуб, а оно совсем сырое. Верно, Дарья решила снова надо мной посмеяться. Я быстренько собрала зерна с жернова в кузовок и с красным от стыда лицом побрела домой. «Что, уже и готово?» — спрашивает Дарья с усмешкой. Присела я на рундук и заплакала. Плачу и думаю: «Соберу сейчас свои манатки да уйду-ка я домой. Верно, не по дому я здесь». Тут возвращается бабка Анисья. Увидела, что я плачу, присела рядышком, положила свою руку мне на плечо и, узнав, в чем дело, не стала уговаривать меня, а стала рассказывать про свою жизнь в этом доме.

«Пришла я сюда из Нойдалы, из семьи Поваренкиных, — начала она. — Большая, дружная семья была у нас. Помню, как муравьи чуть ли не круглые сутки в поле да в лесу. Дождь не дождь, слякоть не слякоть, мороз не мороз — все на работе корпишь. Другой раз, думаешь, что уж больше и не выдержишь, а в тепло попадешь, чайку горяченького хлебнешь, и сразу оклемаешься…

А замуж я пришла в эту семью еще совсем молоденькой. Раньше как было? Только успеет девка подрасти, глядишь, родители тебе уже и жениха ищут. Другой раз отец без стеснения скажет иному парню: „Обрал бы ты, милый, дочку у меня с глаз. Она у меня в семье лишний рот, а тебе в доме работник нужен“. Да и не спросят у тебя, хочешь ли ты за него замуж, — выдадут и делу конец. Так поступили и со мной — выдали в шестнадцать лет. Скажу тебе, и жизни-то я увидеть еще девичьей не успела. Сызмальства жила в поле да в лесу. Даже сама не помню, сколько мне лет было, как начала я работать. Верно, с самого малого. А в лес меня отец повел на шестом году. Помню, однажды осенью одел, обул еще до первых петухов и сказал: „Ты, дочка, большая теперь. Пора тебе идтить на лесоповал“. Я еще не понимала, что это такое. А делянка была в Кольмярвушках, в семи верстах от дому. Шла я, шла по снегу, устала. Села и больше не могу подняться с места. Отец взял меня к себе на плечо, а как только дошли до делянки, без всякого отдыха пилу сунул мне в руки. И вот с того времени я каждую зиму жила в лесных станах. Домой-то ходила только по субботам в баню… Ну а зима кончится — опять с самой весны в поле. У самих, я уже говорила, земли было мало, так нанимались в работники к богатым хозяевам. И работали, считай, за одни харчи. А сюда перешла жить, работы не убавилось, а еще прибавилось. Старушка, мать мужа, скоро умерла, она хворая была. Все хозяйство легло на мои плечи. Правда, не ахти какое и хозяйство-то было. Овечка, коровенка, помню, комлатая, невысокая. Лошади не было. Одно меня удерживало здеся — муж любой оказался. Не грубый, не так высокий, но и не низкий. На лицо ладный. Ласково ко мне относился. Нельзя обижаться на него. Меж собой зажили мы дружно. Но вот работы было невповорот. А была я еще молоденькая. Росла-то в большой семье и вроде тебя тоже всегда была как бы в стороне от печи. Правда, остальное-то все по хозяйству справлять умела: мыть полы, белье, топить баню, кормить скотину, доить корову. Даже шить и вышивать умела. В то же время позорным считалось, ежели девушка не умеет рукодельничать. А тут мне с первого денечка, как я сюда пришла, надо было возиться с печкой. Картошки, скажу тебе, сварить не умела. Другой раз сварю суп, Федор начнет есть и спрашивает: „Какая это сегодня у тебя каша? В толк взять не могу“. — „Вкусно?“ — спрошу. Сперва рассмотрит меня, будто видит впервые, и ответит с ухмылкой: „Да есть вроде можно“. Хорошо, что никогда не упрекал. Правда, как сватать приехал, так я ему призналась, что стряпать не приучена. „А не боги валенцы катают, такие же мужики, как и я“. И обижаться на него я не могу. Ладный мужик оказался. Жалко только, что жить вместях долго не пришлось. Простудился как-то по весне в бураках на Капше да скоро и помер. А я осталась с шестью детишками на руках, один другого меньше.

А узнал-то он меня совсем случайно. Ездил на лошади в Белозерщину с горшками. На обратном пути остановился в нашей деревне покормить лошадь. Пока лошадь отдыхала, он зашел на посиделки. Я раньше и не видела никогда, хотя как-то раз или, может, два, бывала у них в деревне. Ну, в походной одежде он мне сразу-то и не понравился. В балахоне поверх овчинки, ремнем подпоясавшись. В точивных синих штанах, в подшитых валенках, бородатый, усатый, рыжий. Показался старичком. Потом вздумал кадриль сплясать. Сбросил свою одежду. Смотрю ближе, так он и вовсе молодой. Пригласил меня на пару. Я не стала отнекиваться — пошла, встала рядом. А как начали кадрилить, смотрю, так он ладно да бойко подкручивается да каблуком дробит… А возьмет меня за руки, чтобы покрутить или прогуляться к напарникам, так ловко это делает. Обращается вежливо, с ухмылочкой. Я стала попристальней на него смотреть, даже подумалось: „А не суженый ли?“ А как подошла пора на пару сплясать, оказался он таким бойким, что все только и смотрят на него. Таких он кренделей навыкидывал ногами… Он уехал потом, а у меня по нему сердце и стало сохнуть. Прошел год, и как-то однажды поздним осенним вечером слышу, звякнул колоколец на дуге и затих у нашего дома. У меня сердечко екнуло. „Сваты, подумалось. К кому? Ежели ко мне, так хоть бы тот нюрговский парень“. Слышу, колотят в дверь. „Входите!“ — отвечает не сразу отец и зажигает лучину. Я закрыла голову одеялом — один глаз только на воле. Гляжу, он в дверях стоит с каким-то мужиком бородатым. „Неужели ко мне?“ А бородат-то и говорит: „Здравствуйте!“ — „Здравствуйте! — отвечает отец. — Проходите, рассаживайтесь…“ — „Мы не рассиживать сюда за столько-то верст ехали, а сватать, — говорит бородатый, — у нас есть жених Федор, а у вас невеста Анисья“. Ну, тут я вижу, мать за самовар берется. Отец гостям велит раздеваться. И началось сватовство. Отец с матерью со сватами разговаривают, я оделась и