А Корнилов взывал к патриотическому чувству.

Керенский, Советы, комитет борьбы с контрреволюцией и центральный комитет железнодорожного союза призывали всячески препятствовать продвижению войск.

Повторялась февральская история.

Ее на сей раз разыграли те же российские силы: бюрократия вместе с военными — интеллигенция в основном либерального толка — народные массы во главе с леворадикальной интеллигенцией.

Мы знаем, что продвижение войск к столице было блокировано уже двадцать девятого августа, войска были распропагандированы, генерал Крымов застрелился.

В этой обстановке Корнилов согласился подчиниться генералу Алексееву, который, в свою очередь, согласился принять должность начальника штаба Ставки при Верховном Главнокомандующем Керенском. Оба генерала надеялись, что еще есть надежда сохранить армию.

Но было уже поздно.

Ни о каких решительных мерах, на которых настаивал Корнилов, не могло быть и речи. Общественная сила все больше переходила к большевикам, реальным спасителям "свободы". Судьба Керенского была предрешена. На Россию неотвратимо надвигался ужас и сонмища "мелких бесов".

На фронте последовали еще большие перемены. Отныне приказы командиров должны были исполняться лишь после подписи членами комитетов, устанавливался контроль за всеми телефонными и телеграфными переговорами. Солдатская масса окончательно убедилась в том, что ее первыми врагами являются офицеры.

От фронта осталась одна оболочка — солдатская шинель.

Октябрьский переворот добил армию. Новые власти распорядились упразднить погоны, избирать командиров, как атаманов, прямым голосованием. Офицерский корпус перестал быть нужным.

Что с ними должно было стать, с русскими ненужными офицерами? Казалось, только смерть осталась им. Российского государства больше не было. Служить некому. Подчиняться разнузданной толпе? Терпеть унижения? Исполнять волю комитетов, назначавших капитанов и полковников кашеварами и писарями? Зачем цепляться за жизнь, когда она лишилась смысла?

И — револьвер к виску.

Ведь как человеку жить без веры, без отечества, без своего народа?

От Великой России осталось только полковое знамя. Преображенский полк еще держится, но все громче в комитете звучат торжествующие голоса, что Кутепов — стратег старого режима, его надо послать писарем хозяйственной части полка. Недолго оставалось Преображенскому кораблю выдерживать бурю, он был обречен.

Двадцать первого ноября офицеры прощались со знаменем полка. Его сняли с древка, свернули и приготовились спрятать. Кутепов отвернулся к окну, по его бороде текли слезы. Он забарабанил пальцами по стеклу. Слова были ни к чему. Не было ни торжественных заверений, ни прощальных клятв отомстить. Словно подчеркивая распад всех традиций, на походных кроватях лицом к стене лежали Малевский-Малевич и Вансович. Правда, они издавали какие-то глухие, лающие звуки, выдающие сдержанное рыдание. Несколько офицеров, униженные увиденным, злобно смотрели в пол.

Они стали сиротами. Во всем мире у каждого человека, даже у самого убогого, были в душе огни, которые светили в любой тьме. У них теперь ничего не было, настала ночь.

Второго декабря 1917 года последним приказом Кутепова полк был расформирован. Петр Великий, наверное, перевернулся в гробу — любимый его полк больше не существовал!

В горе, отчаянии, безнадежности офицеры потянулись на Дон. Это была агония Великой России, породившая яркую жертвенную вспышку Белой идеи — идеи борьбы с разложением государства. Наконец-то они были свободны от всего, кроме этой высокой идеи. За ними была великая история, культура, слава. А что было за их врагами? Жажда добить, доломать страну?

Но насколько были соизмеримы противостоящие силы, в конце 1917 года никто не знал.

Двадцать четвертого декабря Кутепов вступил в Добровольческую армию, прибыв в столицу Донского казачества Новочеркасск.

Здесь со второго ноября сухой старик в очках, с седыми жесткими усами, одетый в штатский костюм, занимался организацией патриотических вооруженных сил. Это был генерал Алексеев, одна из самых значительных фигур злосчастного семнадцатого года. Это он был одним из организаторов давления на императора Николая II в смутные февральские дни, это он разочаровался в руководителях Февраля, это он морально поддерживал Корнилова в августе и тем не менее для спасения армии вступил в соглашение с Керенским, это он арестовал Корнилова в Могилеве. За плечами этого шестидесятилетнего больного человека была, по сути, уже вся жизнь. Он предчувствовал близкую смерть и считал, что сейчас делает "свое последнее дело на земле". Он был не дворянином, а сыном сверхсрочного солдата. Воевал на трех войнах, еще с далекой русско-турецкой, осененной участием Александра II, наследника престола будущего императора Александра III, генералов Скобелева, Драгомирова, Гурко. Алексеев видел и цветущую страну, и разбившуюся державу.

Дон представлялся ему богатой и обеспеченной собственными вооруженными силами базой, опираясь на казачество, он намеревался собрать последнее ополчение — офицеров, юнкеров, добровольцев из всех слоев населения, чтобы восстановить в государстве порядок. По-видимому, Алексеев представлял положение сходным со Смутным временем, когда в Кремле засели иностранцы, поставившие своего царя, а окраинные области России должны были организовать национальное сопротивление. Но положение, как вскоре генерал убедился, было иным: как и в дни корниловского выступления, народная масса, в том числе и казачество, была равнодушна ко всякой патристике, считая ее уделом высшего, находящегося за трещиной слоя.

В добровольцы записывалось на удивление мало!

В Новочеркасске, на окраине, в помещении одного из лазаретов на Барочной улице разместилось помещение для офицерского общежития. В ноябре Алексееву удалось получить пожертвованиями всего четыреста рублей.

Атаман войска Донского был в сложном, двойственном положении. Лично он горячо сочувствовал Алексееву, но в области царили настолько враждебные попыткам вовлечь казачество в новую войну настроения, что Донское правительство надеялось, не принимая участия в борьбе, спасти Дон от нашествия большевистских сил. Поэтому генерал Каледин просил Алексеева не задерживаться в Новочеркасске дольше недели и перебраться со своей кучкой офицеров куда-нибудь за пределы области — на Волгу в Камышин или на Северный Кавказ.

Алексеев же по-прежнему хлопотал, искал провиант, кровати, хоть немного денег.

Каждый день приезжали на всех поездах с севера и юга новые группы офицеров.

Они находили приют у Алексеева. Им приходилось переодеваться в цивильную одежду, днями высиживать в общежитии, чтобы не дразнить казаков появлением своим на улицах, но все же они были там, где им следовало быть.

Долго так не могло продолжаться. Пружина сжималась. Для того чтобы успокоить соглашательские круги, Каледин даже устроил инсценированный "допрос Алексеева", однако старик пришел в негодование и отверг нелепую игру. Вместе с тем Каледин и его жена тайно передавали офицерам деньги. Неопределенность кончилась тогда, когда атаман Каледин не нашел верных войск, чтобы разоружить стоявшие в городе два запасных пробольшевистских полка. И он обратился к Алексееву.