Светлое небо, после всего, что он, Эгерт, совершил — нет у него дома. Нет у него ни отца, ни матери, самое время оплакать лейтенанта Солля, вместо которого в этот мир явился Найда со шрамом.

Зима обернулась одним долгим бредом.

С детства закалённый, Эгерт, однако, простудился с наступлением первых же холодов, и на протяжении всей зимы старый отшельник не раз и не два сокрушался — как трудно долбить в мёрзлой земле могилу.

Солль метался на соломе, задыхаясь и кашляя. Старик оказался скорее фаталистом, нежели врачевателем — он укутывал Эгерта рогожей и поил настоем трав, а убедившись, что больной успокоился и заснул, шёл с лопатой в лес, справедливо полагая, что если долбить землю понемногу, то к нужному моменту яма достигнет как раз необходимой глубины.

Эгерт не знал этого. Открывая глаза, он видел над собой то заботливое рябое лицо, то тёмные потолочные брёвна, испещрённые узорами жуков-древоточцев; однажды, очнувшись, он увидел Торию.

«Почему ты здесь?» — захотелось ему спросить. Язык не слушался, но он всё-таки спросил — не разжимая губ, немо, как отшельник.

Но она не ответила — сидела, нахохлившись, склонив голову к плечу, как скорбная каменная птица на чьей-то могиле.

«Почему ты здесь?» — снова спросил Эгерт.

Она пошевелилась:

«А ты почему здесь?»

Жарко, жарко, больно, будто в каждый глаз засадили по факелу…

Приходила и мать. Эгерт чувствовал на лбу её руку, но не мог разлепить веки — мешали боль да ещё страх, что он не узнает её, не вспомнит её лица…

Отшельник качал головой и брёл в лес, взяв под мышку лопату.

Однако случилось так, что морозы сменились теплом, а Эгерт Солль был всё ещё жив. В один прекрасный день, слабый, как весенняя муха, он без посторонней помощи выбрался на порог землянки и поднял к солнцу лицо, на котором оставались только глаза и шрам.

Отшельник выждал ещё несколько дней, а потом, вздыхая и утирая пот, засыпал землёй пустую могилу, которая стоила ему стольких трудов.

…Старая колдунья жила на отшибе. Эгерт украдкой начертил на дороге круг, прижал мизинец левой руки к большому пальцу правой и постучал в ворота.

Он готовился к этому визиту не день и не два; не раз и не два отшельник пытался что-то втолковать ему, тыча пальцем в шрам. Наконец, собравшись с духом, Солль отправился на хутор самостоятельно — именно затем, чтобы навестить колдунью.

Во дворе было тихо — наверное, старуха не держала собак. Весенний ветер медленно поворачивал над крышей громоздкий флюгер — осмолённое колесо с приколоченными к нему сморщенными тряпицами, в которых Эгерт, присмотревшись, узнал лягушачьи шкурки.

Наконец, послышались шаркающие шаги. Эгерт вздрогнул, но стиснул зубы и остался стоять. Калитка со скрипом приоткрылась; на Эгерта уставился выпуклый, голубой, как стеклянный шарик, глаз:

— А-а, Найда со шрамом…

Калитка открылась шире, и, преодолевая робость, Эгерт шагнул во двор.

У забора стояла крытая соломой конура; на цепи возле неё — Эгерт отшатнулся — восседал деревянный, облитый смолой зверь с кривыми гвоздями в приоткрытой пасти. На месте глаз были чёрные дыры; проходя мимо, Солль покрылся потом, потому что ему померещился скрытый в дырах внимательный взгляд.

— Заходи…

Эгерт вошёл в дом, тесный от множества ненужных, брошенных как попало вещей, тёмный и таинственный дом, где стены в два слоя увешены были сушенными травами.

— С чем пришёл, Найда?

Старуха глядела на него одним круглым глазом — другой был закрыт, и веко приросло к щеке. Эгерт знал, что старуха никому не делает зла — наоборот, в селе её любят за редкостное умение врачевать. Он знал это — и всё равно дрожал под пристальным неподвижным взглядом.

— С чем пришёл? — повторила колдунья.

— Спросить хочу, — выдавил Эгерт через силу.

Глаз мигнул:

— Судьба твоя кривая…

— Да.

Старуха в задумчивости потёрла курносый, как у девочки, нос:

— Посмотрим… Дай-ка поглядеть на тебя…

Небрежно протянув руку, она взяла с полки толстую витую свечу, зажгла её, потерев фитилёк пальцами и, хоть был светлый день, поднесла пламя свечки к самому Эгертовому лицу.

Эгерт напрягся; ему показалось, что от пламени исходит не тепло, а холод.

— Большая ты птица, — сказала старуха в задумчивости. — Эко тебя перекорёжило… Эгерт…

Солль вздрогнул.

— Шрам твой, — продолжала старуха, будто беседуя сама с собой, — метка… Кто ж метит так…

Она приблизила глаз к самому Эгертовому лицу — и вдруг отшатнулась; голубой глаз едва не вылез из орбиты:

— Лягуха-засветница, лягуха-заставница, лягуха-заступница… Уходи. Уходи.

И, с неожиданной силой схватив обомлевшего Солля за плечи, вытолкала его прочь:

— Прочь… Уходи, не оборачивайся… Не мне пред ним стать, не мне с ним тягаться…

Не успев опомниться, Эгерт оказался уже у калитки. Прижался спиной к забору:

— Бабушка… Не гони… Я…

— Собаку спущу! — рявкнула колдунья, и — светлое небо! — деревянный зверь медленно повернул осмолённую морду.

Эгерт пробкой вылетел за калитку. Он бежал бы без оглядки и дальше — но подломились ослабевшие колени, и Солль мешком грохнулся в дорожную пыль.

— Что же мне делать?! — устало прошептал он, обращаясь к мёртвому жуку на обочине.

Калитка снова скрипнула, приотворяясь:

— Ищи большого колдуна… Большого… А на хутор не ходи больше, живым не уйдёшь…

И грохнула, захлопываясь, калитка.

4

Два косых солнечных луча падали из витражных окон, заливая каменный пол весёлым пёстрым светом; от этого строгий, мрачноватый мир библиотеки преображался на глазах. Из-за толстой стены ровно доносился гул голосов — в Большом Актовом зале вот-вот должна была начаться лекция господина ректора. Третье окно — на площадь — впервые с самой зимы широко и радостно распахнуло обе створки, и с площади слышался далеко не такой чинный, но куда более жизнерадостный шум — песни и выкрики, стук копыт и колёс, хохот, звон жести и лошадиное ржание.

Работа близилась к концу — длинный список испещрён был крестиками, а столик-тележка страдальчески прогибался под непосильным грузом отобранных с полок фолиантов. Тория привычно поставила ногу на стремянку — но подниматься не стала, а вместо этого вдруг закрыла глаза и ткнулась лицом в тёплое, отполированное ладонями дерево.

Снова весна. Снова распахнуто окно на площадь, и терпкий, так любимый ею запах старинных книг смешивается с запахом разогретой солнцем пыли, травы и навоза. Скоро прогреется река и на острове зацветёт земляника… Странно и удивительно, но ей так хочется поваляться в траве. Полежать, ощущая щекой примятые стебли и бездумно глядя, как пчела заползает в бархатное нутро цветка. Последить глазами за муравьём, пролагающим путь по стволу…