– Что за чепуха?! – воскликнул Максюта. – Неужели не ясно – конечно, ты ЭТА! Ведь если бы ты была ТА, я с тобой бы не дружил.

– Я тоже так думаю, но иногда берут сомнения…

Полундра подошла к маленькому надтреснутому зеркальцу, которое боцман держал для бритья щёк, и начала внимательно изучать своё отражение. По её дрожащим усам было видно, как она волнуется. А когда Полундра волновалась, то начинала говорить стихами. Но, похоже, на этот раз волнение было очень сильным – баллов восемь, а то и девять. Не волнение, а настоящий шторм! Поэтому крыса даже не заметила, как запела. И голос у неё был в сто раз грустнее, чем бывает у оперных певиц на пятнадцатый день гастролей:

Внутри я плачу… Вслух пою…

Во мне двоится дух…

Когда у зеркала стою,

То отражаю двух.

Одна – заклятый враг зверей,

Другая – друг кота…

Скажите мне, друзья, скорей —

Я ЭТА или ТА?

А вдруг я ТА и ЭТА?

Я жду, друзья, ответа!

У ТОЙ огнём горят глаза,

И злость её пасёт,

А ЭТУ от огня слеза

Горючая спасёт…

Не надо лишних слов, друзья,

Ведь знаю я сама:

Мне ТОЙ и ЭТОЙ быть нельзя,

Чтоб не сойти с ума.

Но если я не ЭТА,

Считайте, песня спета…

На последней руладе Полундра залилась такими горючими слезами, что, если бы залить их в мотор, корабль пошёл бы по морю раза в два быстрее.

* * *

– Хочешь сыру? У меня припрятан кусочек, – спросил кот, чтобы перевести разговор на другую тему.

– Хочу-чу-у-у! – прорыдала крыса. – Хочу-чу-у-у! А ещё больше хочу разобраться, кто я на самом де-е-еле!

– Бурун Борисович, может, ты ей скажешь, пока она потоп в каюте не устроила? – недовольно мяукнул Максюта.

– Да-а-а! Пусть ска-а-а-ажет! – вытирая лапами усы, простонала Полундра.

Но Бурун Борисович ответил не сразу. Сначала он сгрыз орешек из защёчного мешочка, потом пересчитал полоски на животике, потом поморгал глазками и только потом сказал:

– Есть одна история. Могу рассказать.

Но ответа он ждать не стал, а просто принялся рассказывать.

– У нас в тайге кроме разных зверей водились люди, которых называли браконьерами. Их мы боялись больше всего. Ведь браконьеры охотились в местах, где охота запрещена. Вот представьте: идёт зверь по такому месту, хвостиком машет, песенки поёт и даже по сторонам не глядит, потому что знает: никто на него охотиться не будет. И вдруг: пиф-паф, ой-ой-ой! – умирает зайчик мой!

Ох и не любили мы браконьеров! Но среди них был один, которого мы не любили ещё больше. Звали его Шнырь, потому что он и зимой, и летом по тайге шнырял, чтобы потом добычу продать и новых патронов купить. Этот Шнырь не знал жалости и наводил на всех такой ужас, что не только звери, но и деревья дрожали, когда он выходил на охоту.

Однажды он подстрелил лосиху и страшно обрадовался. Ведь она была очень большая, значит, за шкуру и мясо можно было выручить большие деньги. Шнырь погрузил лосиху на телегу и хотел было ехать домой, но тут из-за сосны вышел лосёнок. Ему было месяца два, и он уже мог обходиться без материнского молока. Поэтому браконьер решил не убивать его, а взять с собой. А зачем, и сам не знал. Может, из-за жадности, а может, потому, что лосёнок был очень симпатичным. Хотя наверняка глупым, если согласился бежать за телегой, которой правил убийца его матери.

А ещё через два месяца Шнырь заметил, что он привязался к лосёнку, а тот к нему. И такая прочная привязь получилась, что теперь на охоту браконьер ходил неохотно, да и когда ходил, всё чаще промазывал. А зимой вообще ни разу не выбрался. Сидел возле печки и кашу ел, потому что откуда мясу взяться, если на охоту не ходить? Но не только кашу ел, а ещё лосёнку всякие истории из своей жизни рассказывал, ведь надо же с кем-то говорить. А истории были такие ужасные, что Шнырь плакал, и его горькие слёзы капали в кашу, отчего она всё время горчила.

Весной, когда каша кончилась, собрался Шнырь в ближний посёлок в пяти часах ходу, если напрямик через тайгу. А лосёнок, который к тому времени стал выше своего хозяина и раза в три тяжелее, через полчаса не выдержал и пошёл следом. Да Шныря разве догонишь? Он в тайге чувствовал себя как рыба в воде, а лосёнок – наоборот, ведь его юность прошла в человеческом жилище.

Потому и людей не боялся. Потому и дал подойти к себе на расстояние выстрела…

После гибели лосёнка Шнырь так загоревал, что совсем охоту забросил. Сильно он это дело невзлюбил, поэтому даже ружьё не стал продавать, а утопил в болоте. А потом устроился в артель собирать грибы и ягоды. И с тех пор не стало в тех краях житья браконьерам. Ведь только они добычу заприметят, как из кустов Шнырь вылезает, словно медведь-шатун, с которым лучше никогда в жизни не встречаться. Посмотрит на браконьера из-под густых бровей так, что у того всё из рук валится, а потом сломает упавшее ружьё об колено, и тихонько так скажет: «Не шали!»

Скажет-то тихонько, но браконьер всё равно услышит и бежит куда глаза глядят, только пятки сверкают…

* * *

– И что дальше? – спросил Максюта, когда Бурун Борисович замолчал.

– Да ничего. Я всё рассказал.

– Как – всё? – заволновалась Полундра. – Ты же обещал объяснить, кто из нас настоящая, ТА или ЭТА.

– А ты лучше скажи, когда Шнырь был настоящим: когда в лосиху стрелял или когда лосёнка воспитывал? – вопросом на вопрос ответил бурундук.

– Как по мне, то настоящий лосёнка воспитывал, – ответил Максюта.

– И по мне! – поддержала его Полундра.

– И по мне! – одобрительно кивнул Бурун Борисович. – Потому что мы настоящие, когда делаем хорошие дела, а когда делаем плохие, то это не мы, а злые духи, которые нас облепили, как гнус таёжный. Вот и надо от них отмыться водой, чтобы снова собой стать.

– А если воды нет? – спросил Максюта.

– Тогда слезами попробуй.

– Это как?

– А ты спроси у Полундры, она знает…

После выступления в кают-компании бурундук, кот и крыса проснулись знаменитыми. Теперь их знали в лицо не только матросы, но и командиры. Даже капитан перестал вздрагивать при виде сытой кошачьей морды или крысиного хвоста, торчащего из-за угла. Правда, коку понадобилась целая неделя, чтобы при встрече с Полундрой перестать вздрагивать и повторять, словно заклинание: «Это не ТА крыса! Это ЭТА крыса!»