Никита не замедлил шаг и, пока матерые татары разворачивались, обнаружив, что добыча неожиданно оказалась у них за спиной, налетел на юношу.

– Сдавайся! – срывающимся голосом выкрикнул молодой предводитель, закручивая саблю перед собой. – Сдавайся – будешь жить!

Надо отдать должное, у него были хорошие учителя. Или учитель. Двигался мальчишка умело и сноровисто. Сабля сверкала как молния. Но Никитой двигала ненависть и жажда мести. Сабельный клинок скользнул вдоль лезвия теча, попал под «рог» крестовины… Попал и застрял там.

Круговое движение, и юноша-татарин вдруг почувствовал, как рукоятка вырывается, выкручивается из его ладони. Он потянулся за своим оружием, и Никита ударил его коленом в живот, а потом добавил скорчившемуся локтем в висок.

– Улан-мэрген! – отчаянно захрипел раненый мечник, прибавляя ходу.

Никита поймал его мэсэ на скрещенные течи. Ударил пяткой в подбородок. Голова татарина запрокинулась. Сухо хрустнул шейный позвонок.

Второй нукур ударил размашисто и быстро. И снова – возвратным взмахом, целя в живот.

Упредил попытку Никиты зайти слева и отогнал его несколькими взмахами.

Парень вертелся горностаем, уворачиваясь от умелых ударов. Татарин, увидев поверженных товарищей, больше не пытался взять «уруса» живьем. Тут уж не до жиру – не убьешь, так убьют тебя. Он рубил так сильно, что Никита боялся подставлять течи под клинок, превосходящий их толщиной.

Они кружили, стараясь достать друг дружку остро отточенной сталью. Длинный меч давал преимущество степняку, а ловкость и молодость – Никите.

В конце концов именно скорость и решила дело. Татарин замешкался совсем чуть-чуть, поскользнувшись на ледяной корочке. Течем, зажатым в левой руке, Никита полоснул его по запястью, а второй клинок вогнал между пластинами куяка.

Воин булькнул, плюнул кровью и рухнул ничком.

Никита едва успел выдернуть оружие и отскочить.

Все.

Конец.

Он победил.

Серое небо, затянутое тучами, вдруг почернело, придвинулось, а потом снег толкнул в щеку, оцарапав кожу колючими иголочками.

Ледяное прикосновение отрезвило.

Захотелось взвыть, задрав голову к небу. Но вместо этого Никита ударил кулаками в промерзшую землю – раз, другой, третий!

Течи тоненько зазвенели, жалуясь на несправедливость. Ну скажите на милость, разве можно с добрым оружием так обходиться. Хорошо, что клинки на совесть выкованы.

Парень медленно поднялся на четвереньки, а после на колени. Положил кинжалы перед собой. Перекрестился:

– Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Горазда и всех православных христиан, и прости им вся согрешения вольная и невольная, и даруй им Царствие Небесное…

Еще раз перекрестился. Поклонился, касаясь лбом снега.

– За что? – прошептал Никита, вставая на ноги. – Какой ветер лихой принес татарву поганую?

Ему ответил лишь легкий посвист ветра в верхушках елей.

Вот что такое одиночество.

Как перст.

Не замычит больше никогда Пеструха, не ткнется теплым бархатистым носом в плечо.

Не залает Кудлай, не завиляет лохматым хвостом, встречая его после утренней пробежки или похода в лес за бортями.

Не выйдет из землянки по-стариковски кряхтящий и жалующийся на непогоду Горазд, которому в схватке мог бы позавидовать любой молодой дружинник окрестных князей. Не пожурит он, обычно скупой на похвалу, нерадивого ученика. Не присядет больше зимним вечером на медвежью шкуру у огня, чтобы поведать о далекой земле Чинь, о тамошних монахах, об обычаях чужедальнего народа, о древнем мудреце с чудны́м именем и никогда больше не напомнит его глубокомысленных изречений.

Похоронить бы по христианскому обычаю…

Со стоном пошевелился юноша-татарин.

Злость, угасшая было в душе Никиты, всколыхнулась с новой силой. Он подскочил к степняку, ударом ноги под ребра перевернул навзничь. Острия теча – и когда только успел подхватить? – уперлось монголу в кадык.

– Говори, собака басурманская, зачем учителя моего убивал?!

Мальчишка выпучил глаза. Смуглая его кожа посерела.

– Ну! Говори! – Никита совсем легонько надавил на кинжал.

– Я… не… убивал… – прохрипел татарин.

– Да? А кто? Врешь, собака!

– Клянусь… не… убивал…

– Врешь! – Парень сдерживался изо всех сил, чтобы не напоить клинок вражеской кровью. – Врешь, гадюка подколодная…

– Белым конем Священного Воителя[57]клянусь! Не убивал!

– А кто тогда убивал? Откуда ты здесь? Зачем на меня напали, а? Ну, говори!

Никита чуть-чуть ослабил давление теча.

– Я – Улан-мэрген, – переведя дыхание, произнес монгол. – Моя жизнь в твоих руках. Ты победил меня и моих нукуров. Один победил. Сам. Ты – великий воин. Ты волен забрать мою жалкую жизнь…

– Вот завел! – возмутился Никита. – Толком говори! Кто убивал Горазда?

– Кара-Кончар убивал.

– Какой еще Кара-Кончар? Кто такой? Из ваших? Из татарвы поганой?

В глазах мальчишки вдруг разгорелся огонь решимости, смешанной с обидой. Он вскинул подбородок. Сказал, тщательно выговаривая слова русской речи:

– Если я – татарва поганая, можешь зарезать меня хоть сейчас! Я в твоей власти! А оскорблять не смей!

– Ишь, какие мы… – присвистнул Никита, но клинок не убрал. – Обидчивые – страсть. А как стариков убивать…

– Я был против! – выкрикнул Улан-мэрген. – Кара-Кончар приказал нукурам!

Казалось, еще немного, и из его глаз брызнут слезы.

«А что он мне сделает? – подумал Никита. – Я его голыми руками скручу и по соседним елям размажу… Можно поговорить».

– Вставай! – приказал он, отступая на шаг и перехватывая теча обратным хватом. Буднично предупредил: – Вздумаешь за саблей потянуться, зарежу…

– Это теперь твоя сабля! – хмыкнул монгол. Поднялся. Пошатнулся, хватаясь за голову.

Никита подавил в себе желание помочь. А вдруг это хитрая уловка? Он кинется поддержать ослабленного врага, а тот ему ножик из рукава да в подреберье!

– Холодно… – пожаловался Улан-мэрген. – Костер бы развести.

– Разводи, – кивнул парень. – Поленница там.

На мгновение татарин расправил плечи, выпятив грудь, будто кочет.