— А в ночь его смерти она дежурила?

Алла уже спрашивала об этом Князева. На все вопросы она получила от него исчерпывающие ответы. Это говорило о том, что зав провел работу в своем отделении в первые сутки после случившегося, выясняя обстоятельства происшедшего. Все ли он ей рассказал? Это еще предстояло выяснить. А вот Муратов, похоже, все это время занимался чем-то другим.

— Э-э… точно не скажу, — пробормотал он неуверенно. — Вам нужно с Князевым поговорить. Позвать его?

— Не стоит отрывать человека от работы, мы ведь с вами еще не закончили, — улыбнулась Алла.

— А мы не закончили? — Муратов выглядел озадаченным.

— Буквально еще пара вопросов.

* * *

Мономах вдавил окурок в пепельницу и выдохнул остатки дыма из легких в теплый вечерний воздух улицы. Рука сама потянулась к пачке, спрятанной под ворохом бумаг в столе. Он намеренно положил ее подальше с глаз, но сегодня ему просто необходимо было «отравиться». И, похоже, никотина недостаточно.

Подойдя к шкафу, Мономах достал початую бутылку коньяка. Он не любил выпивать один, однако повод налицо, поэтому он выдул невидимую глазу пыль из пузатого бокала, стоящего тут же, на полке, и едва успел плеснуть на донышко янтарной жидкости, как в дверь просунулась голова. Стука Мономах не слышал, а голова с тщательно уложенной густой шевелюрой принадлежала его приятелю, патологоанатому Ивану Гурнову.

— Привет! — поздоровался он и, не дожидаясь приглашения, вошел и плюхнулся в потертое местами кресло из зеленого кожзама. Хотя, пожалуй, «плюхнулся» — не совсем правильное слово: высокий, тощий Гурнов сложил свои кости на сиденье, как марионетка, когда натянутые ниточки, за которые кукловод дергает ее во время представления, внезапно ослабевают.

— Ну привет, — вяло ответил хозяин кабинета. — Каким ветром?

— Фи, как невежливо! — скривился патолог. — Квасишь в одиночестве, и даже мысли не возникло пригласить друга!

— Будешь?

— Армянский? Конечно, буду!

Мономах достал второй бокал.

— Ты по делу или потрепаться?

— И то и другое. Слыхал, какой беспредел творится?

— То есть?

— Меня отстранили от вскрытия Гальперина, прикинь! — Гурнов сделал глоток из бокала. На его некрасивом костлявом лице появилось блаженное выражение. — Отличное пойло, жаль, мои пациенты не дарят мне такого!

— Твои пациенты вряд ли способны испытывать чувство благодарности, — хмыкнул Мономах.

— А зря, между прочим, — обиделся Гурнов. — Я с ними нежен и внимателен, как с собственными детьми! Ты в курсе, почему мне не позволили провести аутопсию?

— Похоже, подозревают неестественную смерть.

— Кому понадобилось убивать больного терминальной стадией рака?

— Тело забрали?

— Забрали. И мужики, которые за ним приехали, вели себя, как гунны в захваченном селении! Ходят слухи, к тебе следовательша приходила?

Мономах молча кивнул и прикончил содержимое бокала.

— Ну и что она говорит?

— Ты всерьез полагаешь, что она стала бы со мной обсуждать версии?

— Но как-то же она должна была объяснить свое появление!

— У меня создалось впечатление, что она и сама не знает, зачем ее к нам отправили… С другой стороны, может, и врет.

— Но тебя же не это беспокоит, верно? — нахмурился Гурнов. — Что еще случилось?

— У меня два пациента умерли, один за другим — тебе мало?

— И все-таки?

— Моя медсестра пропала, — после паузы ответил со вздохом Мономах. — Та, что дежурила в ночь смерти Гальперина.

— Что значит — пропала, ты ей звонил?

— А то!

— И?

— Она снимает комнату с подружкой, подружка — ни сном ни духом.

— Да ладно! Закатилась куда-нибудь с кавалером и приятно проводит время.

— Ушла со смены раньше времени, оставив сумочку с документами, деньгами и прочими женскими причиндалами.

— А вот это действительно странно, — покачал головой Гурнов. — Она местная?

— Из Калининграда. Парень ее, из наших ординаторов, тоже не знает, куда она могла подеваться.

— Ну тогда, насколько я понимаю, родители должны в розыск подавать. Сколько ее нет уже?

— Полтора дня.

— Маловато для взрослой девицы! Хотя, я слышал, сейчас можно и сразу подавать, трое суток ждать не обязательно.

— Думаешь, все серьезно?

— Ты сам так думаешь, — пожал плечами Гурнов. — Слушай, а о Суворовой ничего не говорят? — неожиданно сменил тему патолог.

— А что о ней могут говорить? — удивился Мономах.

— Родственники, часом, не объявлялись?

— Да нет, а что такое?

— Ничего, я так…

— Темнишь, Гурнов?

— Да просто жалко старушку, никого-то у нее нету… Я вот все думаю, не дай бог так помереть, чтоб ни одна живая душа не вздрогнула!

— Жениться тебе надо.

— Я уже четыре раза пробовал — не греет.

— Значит, не те бабы были, неправильные.

— Ой, а сам-то — че не женисси?

— Я тоже пробовал.

— Так то когда было! — развел длинными, тощими, как канаты, руками Гурнов. — Неужели за двадцать с лишком лет ни одной правильной бабенки не нашлось?

— Как видишь.

— Ну у тебя хоть сын есть, — вздохнул патологоанатом. — А я вот, понимаешь, как перст…

Мономах взял бутылку и, подойдя к месту, где сидел приятель, снова наполнил его опустевший бокал.

* * *

— И что это значит? — вопросила Алла, теребя в руках заключение патологоанатома. — Как мне это квалифицировать?

— Да черт его знает, как!

— Это что, убийство?

— Не могу сказать. Но судя по тому, что эвтаназия у нас законом не разрешена…

— Эвтаназия, вы сказали?

— «Легкая смерть» в перево…

— Я в курсе, что такое эвтаназия, — перебила Алла. — С чего такой вывод?

— Исходя из состава химических веществ, обнаруженных во внутренних органах и тканях покойного.

— Он же раковый больной, в нем, наверное, целая аптека!

— А вот и нет. Во всяком случае, я просмотрел его карту и выписку из больницы, подготовленную лечащим врачом: в них отсутствуют данные препараты.

— То есть такие Гальперину не назначали?

— Точно. И не могли назначить!

— А поконкретнее можно? Только своими словами, потому как я — сами понимаете.