— Это ужасно, инспектор! — рыдающим голосом проговорил Панзер. — Продюсер мне этого не простит. Но раз вы говорите, что это необходимо, — будь по-вашему.

— Да не впадай ты в такое уныние, парень, — смягчился инспектор. — Эта история сделает вам такую рекламу, что, когда вы возобновите спектакли, публика к вам толпой повалит. Да я и не собираюсь закрывать театр надолго — всего на несколько дней. Я отдам распоряжения своим людям, которые сейчас находятся снаружи. А вы, когда все закончите, дайте им знать и идите домой. Через несколько дней я вам сообщу, когда можно будет возобновить спектакли.

Панзер грустно покрутил головой, пожал всем руки и ушел. Сэмпсон тут же обернулся и набросился на инспектора:

— Слушай, Квин, это уж ни в какие ворота не лезет! Зачем тебе закрывать театр? Разве твои люди не облазили его сверху донизу?

— Но шляпу-то мы не нашли, — возразил Квин. — Обыскали всех на выходе, и ни у кого не было лишней шляпы. Значит, та, что мы ищем, все еще где-то в театре. А если она здесь, я не допущу, чтобы кто-то ее унес. Мне эта шляпа самому нужна.

Сэмпсон кивнул. Все трое вышли в зал. Кое-где полицейские, согнувшись в три погибели, все еще обыскивали пол под креслами. Другие занимались ложами. Сержант Вели стоял у главного выхода и о чем-то тихо разговаривал с Пигготтом и Хэгстромом. Детектив Флинт с группой помощников прочесывал первые ряды партера. Несколько уборщиц устало возились с пылесосами. В углу зала женщина-полицейский беседовала с пожилой матроной, которую Панзер назвал миссис Филлипс.

Прокурор и два Квина прошли к главному выходу и там задержались на минуту-другую. Эллери и Сэмпсон молча взирали на унылое зрелище пустого зрительного зала, инспектор же что-то вполголоса говорил Вели. Потом он повернулся к своим спутникам и сказал:

— Ну, все, джентльмены, на сегодня закончили. Пошли домой.

Перед входом в театр полицейские отгородили большое пространство канатами, за которыми стояла толпа любопытных.

— Подумать только, — буркнул Сэмпсон. — Третий час ночи, а эти бездельники все еще шастают по Бродвею. — Он сел в свой автомобиль и помахал рукой Квинам, которые вежливо отказались от предложения «подбросить их до дому». Тут сквозь окружение прорвалась кучка репортеров.

— Что вам нужно, джентльмены? — сурово крикнул им Квин.

— Не расскажете, как идет следствие, инспектор? — спросил один из них.

— Вы получите информацию от детектива Вели. Он внутри театра.

Улыбаясь, он глядел вслед своре репортеров, рванувшейся к стеклянным дверям.

Эллери и Ричард Квин молча постояли на тротуаре, глядя, как полицейские оттесняют зевак. Потом инспектор устало сказал:

— Давай немного пройдемся, сынок.

Квартира Квинов на Западной Восемьдесят седьмой улице была типичным мужским жилищем, начиная с набора курительных трубок на каминной полке и кончая скрещенными саблями на степе. Они жили на верхнем этаже солидного дома на три семьи, одного из немногих напоминаний о позднем викторианском стиле. Посетитель шел по застеленной плотным ковром лестнице от одной лестничной площадки к другой, каждая из которых являла собой воплощение тягостной высоконравственности. И когда ему уже начинало казаться, что лишь мумифицированные души могут обитать в таком унылом месте, он вдруг оказывался перед дубовой дверью, на которой в аккуратной рамке красовалась элегантная надпись: «Ричард и Эллери Квины». Радостная ухмылка Джуны появлялась в щелке двери, и посетитель попадал в совершенно иной мир.

Немало лиц, достигших определенных высот в своей области, охотно поднимались по гнетущей лестнице в поисках пристанища в сей райской обители. Немало визитных карточек со знаменитыми именами вручались в прихожей Джуне для передачи его хозяевам.

Собственно, сама идея прихожей принадлежала Эллери. Это была крошечная комната, стены которой, казалось, устремлялись к далекому потолку. Одна стена была полностью занавешена гобеленом, на котором изображалась сцена охоты — весьма уместная в этой средневековой камере юмористическая деталь. И отец и сын терпеть не могли это творение искусства и не выбрасывали его лишь потому, что это был подарок некоего импульсивного герцога, сына которого Ричард Квин спас от громкого скандала, оставшегося неизвестным широкой публике. Под гобеленом стояли массивный столик с лампой под пергаментным абажуром и бронзовая подставка для книг, на которой помещалось трехтомное издание «Тысячи и одной ночи».

Два стула и коврик дополняли убранство прихожей.

Человек, прошедший через эту сумрачную и безобразную камеру, уже не ждал ничего хорошего — и тут его взору являлась светлая, приветливая гостиная. Этот контраст возник по замыслу Эллери: если бы не он, Ричард давно бы выбросил на свалку прихожую со всеми ее «аксессуарами».

Вдоль трех стен гостиной в несколько ярусов стояли книжные шкафы, издававшие запах кожаных переплетов. Четвертую стену занимал огромный камин с дубовой балкой вместо каминной полки и блестящей стальной решеткой. Над камином висели знаменитые скрещенные сабли, подарок старого фехтовальщика из Нюрнберга, у которого Ричард жил в свои университетские годы в Германии. Расставленные по огромной комнате кресла, низкие диванчики, подставки для ног, яркие кожаные подушки, множество мерцающих в самых неожиданных местах ламп — все это дышало комфортом и говорило о высоких интеллектуальных запросах и изысканном вкусе живших здесь джентльменов. И если в какой-нибудь другой семье такая обстановка могла бы с течением времени показаться тягостной для хозяев в силу слишком богатого разнообразия, здесь это было исключено благодаря присутствию неугомонного Джуны, совмещавшего несколько ролей: слуги, доверенного лица, мальчика на посылках, камердинера и талисмана.

Ричард Квин подобрал Джуну в то тяжелое для него время, когда Эллери учился в университете и старику было очень одиноко. Этот жизнерадостный юнец девятнадцати лет от роду, сирота, никогда не знавший родителей, обладавший лишь именем и не понимающий, для чего человеку нужна фамилия, маленький, худенький, исполненный бившего через край веселья, но умевший, если нужно, становиться незаметным, — так вот, этот Джуна боготворил Ричарда так же самозабвенно, как древние жители Аляски боготворили своих тотемов. По отношению к Эллери он ощущал нечто вроде застенчивого чувства родства, которое в основном выражалось лишь в страстном желании угодить. Спал Джуна в маленькой комнате рядом со спальней хозяев, и сон его был так чуток, что, по юмористическому определению Ричарда, он слышал, как «влюбленная блоха поет романсы своему возлюбленному».

На следующее утро после убийства Монте Филда, когда Джуна накрывал на стол к завтраку, зазвонил телефон. Привычный к ранним звонкам, Джуна поднял трубку.

— Говорит Джуна, слуга инспектора Квина. С кем имею честь говорить?