Для Рассела психотерапия оказалась совершенно бесполезной, как и метразоловая шоковая терапия. Тем не менее, его вернули родителям. Однако молодой маньяк вскоре сбежал с фермы, и тут же его арестовали как «нарушителя общественного порядка». Его сажали и выпускали из тюрем и больниц до тех пор, пока он не попал в наш институт, где он по сей день и находился.

Ни у Хауи, который был евреем, ни у миссис Арчер («Я епископалианка», – обычно хмыкала она) в Расселе не было никакой нужды. Но так как свита Рассела теперь быстро таяла – лишь Мария да некоторые из ее «вторых я» все еще уделяли ему внимание, – он решил проповедовать Евангелие Хауи и Герцогине, которая теперь время от времени выходила из своей палаты поговорить с протом.

Хауи его просто не замечал, но миссис Арчер… тут была совсем другая история. Будет неуместной шуткой заявить, что он доводил ее до сумасшествия, но именно так оно и было. Чтобы выдержать общение с Расселом, при самых благоприятных обстоятельствах нужно было терпение и еще раз терпение. У Рассела была привычка, проповедуя, лезть вам прямо в лицо и с каждым словом оплевывать вас всего с головы до ног. А когда миссис Арчер удавалось избегнуть его пылких наскоков, она незамедлительно подвергалась оскорблениям Чака, без обиняков заявлявшего ей, что она смердит.

Миссис Арчер, выливавшая на себя в неделю пинту дорогих духов, не только обижалась, но и страшно на него злилась.

– Уж я-то не смердю! – пронзительно выкрикивала она и тут же нервно зажигала сигарету.

– Эта мерзость воняет, – начинал дразнить ее Чак. И миссис Арчер, больше не выдерживая, разражалась слезами. Если я оказывался поблизости, обычно умоляла меня:

– Пожалуйста, разрешите ему вернуться.

– Он не станет брать с собой такую вонючку, как ты. Он возьмет меня! – заявлял Чак.

Но Рассел предостерегал их:

– И тогда явятся лже-Христос и ложные пророки, и покажут они великие чудеса и знамения, и если дать им волю, введут они в заблуждение самого Спасителя!

– Ты тоже смердишь! – напоминал ему Чак.

Во время краткого обеда в столовой для персонала доктор Гольдфарб рассказал мне подробнее о Чаке. Когда-то он был государственным служащим среднего звена в Пентагоне и, обнаружив в своем отделе растраты и коррупцию, доложил об этом. За свои старания он был уволен, и, из практических соображений, ему навсегда был заказан путь в любые корпорации и государственные организации. Одно это могло привести человека к бредовому состоянию, но доконало его другое: после тридцати пяти лет супружества от него ушла жена. «Я был самым счастливым человеком на свете, – бормотал он доктору Гольдфарбу. – И эту зловонную утробу мне приходилось целовать каждый день. Фу! Вонючка!» Но на самом деле он страстно любил свою жену и просто не в силах был вынести ее ухода. Вскоре после того, как она ушла, он даже пытался покончить с собой – чуть не раскроил себе голову дробовиком. Читателю, наверное, трудно поверить, что Чак мог промахнуться. Но дело в том, что многие попытки самоубийства «проваливаются» по той простой причине, что они не что иное, как отчаянные старания страдающего привлечь внимание к своему невыносимому и часто безмолвному горю. Большинство этих несчастных не хотят умирать – они хотят нам что-то сказать.

Разумеется, далеко не все, у кого почва ушла из-под ног или жизнь потеряла смысл, прибегают к этой тщетной мере. Один из моих пациентов с маниакально-депрессивным синдромом уверял меня, что он никогда не покончит с собой, Я спросил его, почему он так в этом уверен. «А потому, – ответил он, – что я еще не прочел "Моби Дика"».

Ну что ж, пожалуй, повод жить не хуже любого другого, и, возможно, именно поэтому мало кто дочитал эту книгу до конца.

Посреди всей шумихи, вызванной исчезновением прота, ко мне, на полчаса раньше назначенного, заявилась та самая журналистка, что звонила мне за неделю до этого. На вид ей было лет шестнадцать, хотя, по ее словам, ей было тридцать три. На ней были выцветшие джинсы, старая клетчатая рубашка и кроссовки на босу ногу. Я сразу подумал: похоже, неаккредитованным журналистам платят сущие гроши, но позднее я понял, что одевается она так специально, чтобы люди в ее присутствии чувствовали себя непринужденно. По той же причине на лице ее почти не было косметики, а исходивший от нее запах духов был едва уловим и почему-то напоминал мне наше летнее жилье в Адирондаксе. Я бы назвал эти духи «Сосновый лес». Журналистка была невысокого роста, пять футов два дюйма, и у нее были крохотные, точно у маленькой девочки, зубы. Я предложил ей сесть в кресло, и она, совершенно меня обезоружив, свернулась в нем калачиком.

– Называйте меня просто Жизель, – попросила она меня.

Жизель была родом из маленького городка в северном Огайо. Окончив местный колледж и получив диплом журналиста, она отправилась прямым ходом в Нью-Йорк, где нашла работу в ныне усопшей «Уикли газетт». Она проработала там почти восемь лет, по истечении которых написала статью о наркотиках и СПИДе в Гарлеме, за которую получила приз Кэссиди[27]. Я спросил ее, не опасно ли было собирать материал для такого рода статьи; и она объяснила, что ее все время сопровождал приятель, бывший футболист, которого все в той округе знали. «Огромный такой парень», – добавила она с застенчивой улыбкой.

Впоследствии она ушла из «Уикли газетт» и занялась сбором материалов на самые разные темы – о проблеме абортов, загрязнении воды нефтью, бездомности, – опубликовав затем статьи в различных периодических изданиях, включая несколько крупных газет и журналов. Кроме того, она писала сценарии для телевизионных документальных фильмов. Идея написать статью о психических заболеваниях возникла у нее после неудачной попытки найти толковую, доступную рядовому читателю информацию о болезни Альцгеймера. Ее опыт в журналистике, несомненно, производил хорошее впечатление, и я дал ей разрешение, как она выразилась, «фланировать по коридорам», разумеется, в неизменном сопровождении кого-то из персонала, а также позволил провести время в психопатической палате – но не более трех одночасовых визитов и только в присутствии охранника. Она радостно согласилась на все условия. И, тем не менее, я попросил Бетти за ней приглядывать.

В ту среду, после полудня, настроение у меня было отвратительное, так как все утро пришлось провести в суде, куда я был вызван свидетелем в предварительном слушании некоего дела, которое, как в конце концов выяснилось, уже было решено без всякого вмешательства суда. Я рад был, что дело было решено, но раздосадован тем, что все утро вылетело в трубу, и к тому же я остался без обеда. Но за всем этим раздражением, несомненно, скрывалось мое беспокойство о проте.

Однако ко времени нашей следующей беседы он вернулся. В своих неизменных синих вельветовых брюках, он вошел в кабинет фланирующей походкой, так, словно ничего не случилось.