Вы отдернете руку, черт побери!

А если кто-то держит руку в огне и кричит: «Ой, мне больно, больше не могу!», но продолжает держать руку в огне, значит, или огонь фальшивый, или рука не настоящая, или он мазохист…

В нашей стране просто невероятное количество женщин, которые держат свои руки в огне.

Они несчастны, на их лицах печать вечного горя и страдания, они скрипят зубами по ночам, они никогда не смеются, они больны, они стареют уже в сорок, они сгибаются под своей ношей – но они ничего не меняют! Вот что поразительно!

Они продолжают держать руку в огне.

Меня зовут Номер Первый.

Первый, потому что есть Номер Второй, то есть был.

Теперь я остался один, то есть мой номер теперь не имеет значения.

Я сижу и жду конца.

Конец наступит примерно часов через пять. Может, раньше.

Дело, видите ли в том, что мы близнецы, сиамские близнецы, Номер Первый и Номер Второй.

Мы соединены друг с другом чем-то вроде пуповины, она достаточно длинная, и много раз мы думали о том, чтобы разъединиться, ну, типа сделать операцию.

Но каждый раз решали, что не будем. Уж раз мы связаны с рождения, зачем бы нам разрезать эту связь?

Мы привыкли жить так, связанными.

И все шло хорошо, мы всегда были вместе, хотя, вы понимаете, трудно уединиться, когда к тебе привязан еще один человек.

И в этом было много хорошего, такая полная уверенность, что ты никогда не останешься один.

Мы любили друг друга, если это вообще можно назвать любовью. Мы почти что думали одинаково, читали одни и те же книги, смотрели одни и те же

фильмы, дружили с одними и теми же людьми, слушали одну и ту же музыку…

Но пару лет назад началась эта история, которая должна завершиться сегодня.

Мой близнец выпил пива, и ему это понравилось.

Пиво, а потом и другие напитки, пил он, а голова кружилась у нас обоих.

Я просил, умолял, запрещал, я чуть ли не на коленях стоял, прося его прекратить свое пагубное занятие.

Он обещал, плакал, извинялся, а потом снова покупал в магазине пиво или что-то другое…

Я не мог его остановить. Я заболел и впал в депрессию. Так мы переругивались почти полгода или больше.

Однажды я серьезно сказал ему, что хочу отъединиться и сделать операцию. Он взмолился, просил не покидать его, поверить ему еще раз, кричал, что покончит жизнь самоубийством сразу же после операции…

Короче, я отложил это дело.

Потом неоднократно я заговаривал об операции, потому что он не мог остановиться и пил, пил…

Но он снова убеждал меня, что все исправится, что я должен дать ему шанс.

Я любил его, как себя, даже больше. И я всегда давал ему этот шанс.

Я думал, что еще не наступил тот момент, когда я должен спасать себя.

Я думал, что я должен спасать его.

Моя почка работала на него, потому что его почка была слабой с рождения. У нас их было две на двоих.

Я не мог решиться на операцию.

Я не знал, когда же надо остановиться и разъединиться, когда уже промедление может стать для меня смертельно опасным.

Я думал о нем, я хотел вдохнуть в него жизнь.

Я старался. Это как в горах…

Сам я не был в горах, но читал, что иногда тот, кто идет в связке, падает с горы, и второй его начинает вытягивать. И самое страшное – решить, что ты уже не можешь вытянуть того, кто сорвался.

Ты веришь до последнего, что у тебя получится, ты тянешь и теряешь силы.

И тогда вы срываетесь оба.

Невозможно отрезать веревку, потому что ты думаешь: а вдруг еще не все?

Где та грань, за которую нельзя перейти?

Сегодня ночью он умер. Я думаю, часов пять-шесть назад.

Когда я проснулся, я почувствовал, что у меня жар.

Я позвал его, стал будить, и почувствовал, какой он холодный.

Я понял, что он умер.

Я не могу встать и дойти до телефона. Я перетянул нашу пуповину обрывками простыни, чтобы его отравленная смертью кровь не убила меня.

Но за то время, пока я спал и не знал, что он умер, я получил достаточно.

Теперь я могу надеяться только на чудо.

Но шансов у меня нет.

Я не могу отрезать пуповину сам – к сожалению, там полно нервов, и я мог умереть от болевого шока или паралича.

Я не могу тащить его на себе – я ослаб за эту ночь.

Я могу только лежать и чувствовать, как нарастает жар.

Я не жалею ни о чем. Я любил его.

Мне грустно и одновременно пусто.

Все закончилось.

Я его не предал.

Я не сволочь.

Я мог спасти себя, конечно, мог.

Но как бы тогда я узнал, что сделал все, что мог?

Теперь я знаю точно – я сделал все, что мог.

Мне не повезло, я не справился. Но я сделал все, что мог. Я все сделал правильно.

Как жарко… Он холодный, а мне жарко…

Надо взять второе одеяло и согреть его…

Хотя он будет злиться… Или нет?

Кажется, он не дышит…

Ах, да, точно, он умер, а я пока нет…

Как жарко…

Но я был прав, точно был прав…

В школе все девочки хотят дружить с мальчиками.

Это вызывает жуткое беспокойство – ну когда же ко мне наконец подойдет мальчик?

Мальчики ходят с независимым видом и не подходят к девочкам.

У них своя мальчиковая жизнь, они заняты своими спортивными секциями, рисованием моделей машин, музыкой, самолетиками и пистолетиками.

Все девочки в моем классе одержимо следовали особой внутришкольной моде.

В мои времена существовала школьная форма, и форма подгонялась по фигуре, ушивалась до невероятных теснот, укорачивалась до невозможной короткости, воротнички кокетливо помахивали воланами и рюшами, фартучки завязывались и застегивались до корсетного состояния, волосы следовало носить с челкой, заколки и резинки для волос украшались висюльками, самые смелые девочки красили ресницы, а самые ретивые учителя гоняли девочек в туалет умываться.

Моя школьная подружка подвергалась репрессиям особенно часто, поскольку имела от природы черные ресницы. Ее коронным номером было покорно выйти из класса, вернуться через 10 минут, демонстративно подойти к учителю и похлопать ресницами, подняв глаза к потолку.