Впрочем, я такой же.

Молли злилась — к чему время тратить? Я же мучился сомнениями — не то чтобы сильно, плевать мне три раза, но времени и в самом деле уходило много. Зато денег прибывало. А у меня финансовый кризис: пару недель тому назад профукал десяток кусков в Атлантик-Сити, не говоря уже про хроническое пристрастие к массажным салонам. Паршивые деньгососы.

Трагические новости как пончики — есть нужно свежими.

Думаю, люди вроде Молли кивнут понимающе: чего только не насмотришься, на каких только типов не наглядишься, занимаясь сыском. Разнообразие — для кого угодно, кроме меня. По мне, так люди до жути одинаковые, различий не больше, чем между их домами и палисадниками. Кажется, дистанция огромного размера между непомерно ожиревшей домохозяйкой с кремовой маской на лице и тощим тинейджером с перманентной эрекцией, но такое впечатление возникает, лишь если не учитывать все переходные стадии. Я-то их не забываю. Думаю, я на людей смотрю как кинолог на собак: подмечаю мелкие различия, но безошибочно определяю одну и ту же породу.

Да уж, бля: смотреть на людей — на редкость унылое занятие. Одно и то же навязчивое, маниакальное желание убежать от хлопот, бед и неприятностей. Это среда виновата или повальный обсессивный психоз?

Впрочем, по-настоящему я потратил время лишь на тех, кто видел Дженнифер незадолго до исчезновения. Например, на кассиршу местного супермаркета, несколько раз Дженнифер обслуживавшую, — «системщики» каждую неделю являлись обновить запасы. «Честно говоря, всегда казалось: очень уж она, понимаете, нос задирает» — вот как.

Поговорил еще с изможденной, древней свидетельницей Иеговы, пытавшейся как-то с утречка спасти душу Дженнифер за десертом в кафе.

— Знаете, что она мне сказала? — возопила эта старая сука, вручая мне подозрительно зеленоватый четвертак. — Люди переросли спасение. Переросли спасение души!

Поболтал с вьетнамским ветераном, любившим тайком поглазеть на Дженнифер в общественной библиотеке, куда можно въехать на инвалидной коляске. Он вздохнул: «Эх, если б дочка у меня была…»

Кое-кто хоть и плевался, и ворчал, но скрыть не мог: нравится за просто так прикоснуться к настоящей, не из пальца высосанной тайне.

Гребаное захолустье.

Буквально все расспрашивали про расследование. Я врал без устали: почти ничего не известно, но все подозревают «системщиков». Отзывались одинаково. С одной стороны спектра: «Ну, это, во что они там верят?» С другой — прямое обвинение в двуличии и мошенничестве.

Фил «Пилюлька» Конрой с Инкерман-стрит, 93, спросил, не доводилось ли мне слышать о погромах.

— Скажу тебе, паря, — хрюкнул, выдохнув перегар. — Погромы нам нужны. За все им выдать… Этой стране нужны погромы!

Конечно, подлец мне ни цента не дал.

Общее мнение: «Система» — это синдром беспорядка, тяжкой социальной хвори. Бедная Америка выбралась утром из постели и обнаружила чирей на прежде белоснежной коже. И где наш клерасил? Кто, бля, смотрит за духовным здоровьем нации?

И еще: дескать, не только духовные ориентиры потеряли, но и ослабли. Пропал боевой дух прежней могучей Америки.

Конечно, никто толком не понимал, во что верят «системщики», но все знали твердо: верят неправильно.

В уши лились тонны однообразной бредятины, рефлекторных реакций мозга на внешний раздражитель, а я все кивал, кивал. Роднился с нищими духом, ибо их есть Царствие Небесное.

Вдруг понял, отчего Баарс показал мне Агату. Он-то уж ясно понимает, против какого течения плывет.

Еретики обречены на сожжение — если не в настоящем чадном пламени, то уж, во всяком случае, в воображаемом.

Молли буквально источала раздражение: девичью совесть оскорбило мошенничество, пусть и настолько мелкое, простодушное. Но спорить готов: недавний мой выпендреж подействовал, и еще как! Ах, что за глубины во мне, шальная журналюшка с налету не постигнет. Интерес — вот что произросло в нашей Молли и выглядывало украдкой, искоса.

А еще — уважение.

За ужином мы обсудили прошедший день, усталые, сбившие ноги, — и потому говорили коротко и по делу. Усталость помогает убрать лишние слова и жесты, пока вообще не отбирает желание говорить. Сидишь, умозаключаешь спокойно и взвешенно, будто вулканец из «Звездного пути». Обсудил одно, взялся за другое, ни обид, ни похоти. Разумеется, не без выпендрежа: то стерпел глупость собеседника, то умозаключил хорошо и горд собой, то любезностью щегольнул — но это же так по-человечески, надо ж нам быть лучше других.

— И что ты об этом думаешь? — спросил я, моргая на флуоресцентную лампу.

— Не по себе мне.

— Отчего же?

— Куда бы мы ни приходили, я все прислушивалась — вдруг крик, или стон, или еще что… Должна же она где-то быть, в чьем-нибудь подвале. Да в чьем угодно. Прямо навязчивая идея: я все прислушивалась, воображала. Не могла остановиться.

Описывала милая Молли типичную реакцию, естественное сношение нормального воображения со здравым рассудком. От нормальности меня тянет на хамство, и потому я предпочел смолчать.

— Как насчет Фила Пилюльки? — спросила она, чтоб нарушить повисшее неловкое молчание. — Что ты про него думаешь?

— По поводу портрета Раша Лимбо[26]на его белье?

— Ты же понимаешь, о чем я, — улыбнулась устало. — О погромах. Мой бог, погромы! Парень, одобряющий гонения на целый народ, вполне мог быть не против наказания одинокой женщины… в особенности такой красивой, как Дженнифер Бонжур.

Да уж, понимаю. У меня завалялась пара воспоминаний о войне в Персидском заливе. Я бы кучу баксов отвалил, чтобы их стереть. В нашей команде был тип по кличке Майонез — от него всегда пахло гамбургером. Он слишком буквально понимал термин «силы специального назначения». Любил силой. А молодые и красивые на удивление часто дают повод ее применить.

— He-а, — ответил я, постаравшись загнать воспоминания подальше. — Вряд ли стоит его подозревать. Как только парень вываливает тебе свою кличку — его можно списывать. Это от нерешительности, неуверенности в себе. Кто бы ни сцапал Дженнифер — если вообще сцапал, конечно, — он хладнокровней крокодила. Мешки с жиром вроде Фила на такое не способны.

— Некоторые способны. Уж поверь мне.

О, пахнуло историей из студенческих времен и девичьими слезами в подушку.

— К тому же мы не подозреваемых искали.

— А кого?

— Ходили мы не ради изобличений и улик. Подозреваемые — звери редкие, запросто не ловятся. Мы изучаем их среду обитания.

Я удостоился долгого задумчивого взгляда — всего лишь.