– Ух ты, реснички накрасила, – бормочет он с таким злым торжеством, словно поймал меня на краже своей туши, и слабый возглас непонимания тонет в волне его нездорового смеха. – Волосы красиво заплела, кофту надела с вырезом, – скользнув пальцами вниз по шее, медленно проводит ими по груди, отчего та вмиг покрывается гусиной кожей. Чувствую себя вымазанной в грязи. – Расскажешь, для кого марафет?

Соврать, что для него – язык не повернётся, а признаться, что для Зары, в лучшем случае засмеёт. Не стоило вестись на заверение глянцевых журналов, будто счастливая женщина обязательно должна сиять. Добилась достоверности – один уже прилетел на огонёк, опыляет лапками немытыми.

– А ты как думаешь? – огрызаюсь сухо и, в очередной раз дёргаюсь, пытаясь избежать неприятной ласки. Как оказалось зря. Пора бы запомнить, что любое сопротивление Золотарёва только распаляет. Одного движения достаточно, чтоб дёрнув на мне кофту, оборвать все пуговки до самого пупка.

– Уже бы так ходила... – уж не знаю, чего он ожидал, но при виде полупрозрачного бюстгальтера кричаще алого цвета голос Драгоша предательски хрипнет, а глаза загораются тихой яростью вперемешку с диким животным голодом. Не стоило доверять Дари покупку нижнего белья, этот комплект самый целомудренный из того, что она мне выбрала. – Я спросил: для кого ты, чёрт возьми, вырядилась?

– Для тебя, – выдыхаю шепотом. Его вкрадчивый голос и нервные пальцы, ныряющие под тонкое кружево, сбивают браваду на раз.

– Для кого? – повторяет он, чуть сжимая ладонями грудь. Лучше б ударил. Мне не удается сдержать дрожи отвращения – обличающей реакции, которой не должно возникать на прикосновения мужа, если, конечно, он за пару часов до этого точно так же не лапал другую. Почему так выходит? Я ни разу не испытала взаимной любви, но уже дважды познала измену, вязкую, липкую, обжигающую как горячая смола, въедливую как мазут, прожорливой личинкой подселяющуюся в тело и медленно выжирающую меня изнутри. Не ясно о чём сейчас думает Драгош, но глядя в его лицо, я будто ухожу под лёд и тщетно шевелю губами пытаясь поймать последние остатки воздуха. – Громче!

– Для тебя!

– Бедная девочка, так старалась, а я, козёл не оценил, да? – в то время как голос сочится улыбкой, его пятерня жёстко зарывается в сложную французскую косу, и ритмичными круговыми движениями превращает результат получасового труда в живописное воронье гнездо. – Так-то лучше. – Грубая хватка разжимается, но в следующую секунду я оказываюсь вжатой в стену без единого шанса пошевелиться. – Может, покажешь, как сильно хочешь угодить?

Едва успев открыть рот, чтобы возмутиться столь нелепому предположению, тут же проглатываю резкие слова, потому что одну руку Драгош возвращает на мою грудь, а второй – решительно ослабляет свой ремень.

– Прошу тебя, не надо.

Драгомир

– Почему не надо? Ты же старалась. Для меня, – несмотря на настойчивость, я не собираюсь доводить дело до конца, только уязвить, отыграться за ложь. И моя уловка даёт мгновенный результат: её колотит от омерзения, трясёт крупной дрожью именно в тех местах, которых касаются мои руки. Морщится. Изворачивается. Рада сама не захотела быть послушной женой, а за строптивость обязательно нужно наказывать. Пока не вошло в привычку. Пока не оборзела, почуяв пьянящий вкус вседозволенности. Она действительно верит, что я позволю ей сбежать? Что отдам другому ту, в которой теперь течёт моя кровь? Никогда! Скорее покалечу. Ноги переломаю. Ему. Ей. Обоим. – Не вздумай мне врать. Никогда.

Она кивает. Смотрит в глаза побитой собакой и кивает... но молчит. Не признаётся, что собралась к нему; что это бельишко, румянец на щеках, помада – всё для него. Неужели не видит как меня колбасит?! Где её инстинкт самосохранения?! Где мозги? Где честь? Клялась ведь. Лживая шлюшка.

Я думал, что та, которую до рассвета во все дырки тёр шкура дешёвая, ан нет – там всё по чесноку: деньжат подбросил и пользуйся, успевай резинки менять. Хоть руки за голову сложи и получай удовольствие. А я лежать не хотел, и удовольствие мне к чёрту не сдалось – вымотал и себя и куклу белобрысую. Считал, спущу пар – отпустит, иначе вернусь домой и прибью не разбираясь. До фонаря всё, один взгляд на личико её размалёванное, и снова весь нервами наружу. До последнего верил, что если не признается, то хоть опомнится, думал, вчера на кухне не у меня одного что-то там внутри перемкнуло, и радость молчаливая при встрече – вердикт в мою пользу. К матери она намылилась, сучка. Сбежать собралась. Наверняка. Но это невозможно. Осталось только убедиться. Своими глазами увидеть хочу, тогда поломаю обоих, как она ломает меня.

Никогда не верил в мистику, но что это, если не проклятье? Эгоистичная и ревнивая зависимость. Ну, не хочет быть со мной – пусть валит. Я мог бы отпустить её на все четыре стороны. Ведь раньше не был алчным, не кичился властью, не издевался над теми, кто слабее. Но стоит рядом с ней представить кого-то другого как пальцы сводит судорогой от потребности отобрать своё и в голове щелчком срабатывает желание схватить крепко-крепко, какую есть: лживую, ненужную. Выдернуть из чужих рук. Запереть, закопать, лишь бы только моей была.

Сам не свой от ярости бездумно стягиваю свой провонявшийся общажной сыростью джемпер, срываю её кружевные тряпки, чтоб голой кожей ощутив каждую клеточку дрожащего тела, оторваться от пола, под перестук двух всполошённых сердец. Чтоб содрогнуться, будто в первый раз прижимаясь к женской груди, до слышного скрипа сжимая челюсти от нечеловеческого возбуждения, словно не я всю ночь прокувыркался с ненасытной первокурсницей. Вот же сладкая тварь. Чужая – моя.

– Драгош, пусти, я завтрак разогрею.

Потеряв надежду вывернуться, Рада обмякает и тихо шмыгает носом, отрезвляя мыслью, что с ним-то она по-другому: без отвращения, без страха; заставляя сатанеть от желания сжать эту тонкую лебединую шею и свернуть одним точным движением. Никогда раньше не замечал за собой неоправданной жестокости. Никогда, до того как услышал её признание. И уж точно форменное сумасшествие на фоне подобных мыслей, переживать, что у моей пленницы затекли ноги, стоять на цыпочках, пока я раскачиваюсь, прижимая её к груди, как фанатик свою реликвию.

Не нравлюсь. Отворачивается. Хорошенько встряхнув острые плечи, заставляю поднять на себя глаза и с угрюмым исступлением смакую заполнивший их страх. Боится, что не пущу, дурочка. Напрасно. Только бояться нужно обратного, потому что, когда я вычислю, кто он – назад пути не будет. Сама виновата, знала, на что идет, умоляя прикрыть свой позор взамен безоговорочной верности. Теперь власть в моих руках, а значит кранты её хмырю. Допрыгался.

Через силу размыкаю руки, выпуская воспрянувшую птичку из силков своих объятий. Пусть порхает, недолго ей осталось. Ещё бы самому оклематься, перебить налёт поражения, соленой накипью хрустящий на зубах.

Только попробуй предать, я самолично перебью твои крылья, маленькая глупая птичка.

– Не нужно ничего греть. Так съем.

– Тогда приятного, – бормочет Рада, судорожно кутаясь в свою многострадальную кофту, и на нетвердых ногах направляется за другой конец стола. В ладонях тут же появляется неизменная чашка. Похоже она для жены – что спасательный круг или фаянсовый тотем поддержания храбрости. Вот только завтракать с ней за одним столом в мои планы не входит. И не только потому, что сначала ест вожак, потом все остальные, хотя приучить бунтарку к субординации ещё предстоит, а в целях её же безопасности. Уж больно тянет придушить лгунью бесстыжим красным лифчиком, зажатым в моём кулаке.