— Нет, сестра, — грустно ответила королева. — Я приношу в жертву только нас. Записка никого не может скомпрометировать.

На крики жены Тизона появились Морис и Агрикола. Она тотчас же отдала им записку. Развернув ее, они прочитали:

«На востоке один друг бодрствует».

Едва взглянув на записку, Морис вздрогнул.

Почерк показался ему знакомым.

— О! Боже мой! — воскликнул он. — Это что, почерк Женевьевы? О! Нет! Нет! Это невозможно. Я просто сошел с ума. Этот почерк просто похож на ее. Да и что может быть общего у Женевьевы с королевой?

Он повернулся и увидел, что Мария-Антуанетта смотрит на него. Что же касается жены Тизона, то она в ожидании решения пожирала Мориса глазами.

— Ты хорошо сделала свое дело, — сказал он жене Тизона, — а вы, гражданка, поступили просто прекрасно, — сказал он королеве.

— В таком случае, сударь, — ответила Мария-Антуанетта, — последуйте моему примеру. Проявите милосердие и сожгите эту записку.

— Ты шутишь, Австриячка, — сказал Агрикола, — сжечь бумагу, которая, возможно, поможет нам схватить целый выводок аристократов? Ей-ей, это было бы слишком глупо.

— И правда, сожгите ее, — сказала жена Тизона. — Она может скомпрометировать мою дочь.

— Я думаю, что не только твою дочь, но и других, — сказал Агрикола, вынув из рук Мориса записку, которую тот, будь он один, наверняка бы сжег.

Десять минут спустя, записка была уже доставлена членам Коммуны. Ее читали и комментировали на все лады.

— «На востоке один друг бодрствует», — сказал чей-то голос. — Что, черт возьми, все это значит?

— Ну как же! — ответил географ. — В Лорьяне[35], это же ясно. Лорьян — это маленький городок в Бретани, расположенный между Ваном и Кемпером. Черт возьми! Надо бы сжечь этот город, если в нем живут аристократы, которые еще бодрствуют и следят за Австриячкой.

— Это тем опаснее, — сказал другой, — что Лорьян — это морской порт, в нем можно войти в сговор с англичанами.

— Я предлагаю, — сказал третий, — послать в Лорьян комиссию, которая проведет там расследование.

О принятом решении Морису было сообщено.

— Сомневаюсь, что место нахождения «востока» определено правильно, — сказал он себе. — Но, что точно, так это то, что речь идет не о Бретани.

На следующий день королева, которая, как мы уже говорили, не спускалась в сад, потому что не могла проходить мимо комнат, где содержался в заключении ее муж, попросила разрешения подняться на верхнюю площадку башни, чтобы прогуляться там с дочерью и мадам Елизаветой.

Ее просьбу удовлетворили. Морис тоже поднялся по лестнице, спрятался в будке часового и стал ждать, что же последует за вчерашней запиской.

Сначала королева с безразличным видом прогуливалась в обществе мадам Елизаветы и своей дочери. Потом ее спутницы продолжили прогулку, а она остановилась, повернулась в сторону востока и внимательно посмотрела на дом, в окнах которого появилось несколько человек. В руках одного из них был белый носовой платок.

Морис достал из кармана подзорную трубу и, пока он ее настраивал, королева сделала широкий взмах рукой, как бы давая понять тем любопытным у окна, что им пора удалиться. Но Морис все же успел заметить светлую голову бледнолицего мужчины, поклон которого был так почтителен.

За этим молодым человеком, а ему было не больше двадцати пяти — двадцати семи лет, стояла женщина, скрытая им наполовину. Морис направил на нее подзорную трубу, ему показалось, что он узнал Женевьеву, и он вышел из укрытия. Тотчас же женщина, в руке которой тоже была подзорная труба, бросилась назад, увлекая за собой молодого человека. Была ли это действительно Женевьева? Узнала ли она Мориса? Или же эта любопытствующая пара удалилась только по знаку королевы?

Морис еще немного подождал, не появится ли вновь молодой человек и женщина. Но окно было пустым, и он поручил Агриколе тщательно следить за ним, а сам поспешил спуститься по лестнице и стал в засаде на углу улицы Порт-Фуэн, чтобы увидеть, выйдут ли те люди из дома. Это оказалось напрасным, никто не появился.

И тогда, не сумев справиться с подозрениями, разъедавшими ему сердце с того самого момента, когда подруга дочери Тизона упорно не желала открыть лицо и молчала, Морис направился на старинную улочку Сен-Жак.

Когда он вошел, Женевьева в белом пеньюаре сидела под жасминовым кустом, где ей обычно подавали завтрак. Как всегда, она ласково поздоровалась с Морисом, пригласив его выпить чашку шоколада.

Тем временем появился Диксмер, выразивший тем большую радость, что увидел Мориса в такое неурочное время дня. Но до того, как позволить Морису выпить чашку шоколада, Диксмер, по-прежнему полностью захваченный своими коммерческими делами, потребовал, чтобы его друг, секретарь секции Лепеллетье вместе с ним прошелся по мастерским. Морис согласился.

— Итак, дорогой Морис, — сказал Диксмер, беря под руку молодого человека и увлекая его за собой, — я сообщу вам важную новость.

— Политическую? — спросил Морис, по-прежнему занятый своими мыслями.

— Ах, дорогой гражданин, — улыбаясь, ответил Диксмер, — ну, разве мы занимаемся политикой? Нет, нет, новость имеет отношение исключительно к промышленности. Божьей милостью мой почтенный друг Моран, очень одаренный химик, как вы знаете, только что открыл тайну стойкой окраски красного сафьяна. Сейчас я покажу вам эту краску. Впрочем, вы увидите Морана за работой! В своем деле он настоящий волшебник.

Морис не очень понимал, как можно быть волшебником в производстве красного сафьяна. Но тем не менее согласился и последовал за Диксмером. Они прошли мастерские и в своеобразной лаборатории Морис увидел гражданина Морана за работой: тот был в своих зеленых очках, рабочей одежде и, казалось, как нельзя более эффективно превращал грязновато-белую баранью кожу в пурпурную. Его, видневшиеся из-под засученных рукавов, ладони и руки были по локоть красного цвета. Как и говорил Диксмер, он всем сердцем радовался кошенили[36].

Кивком он поздоровался с Морисом, ни на миг не отрываясь от работы.

— Ну, гражданин Моран, — спросил Диксмер, — что вы нам скажете?

— Мы будем зарабатывать сто тысяч ливров в год только этим способом, — сказал Моран. — Я уже неделю не сплю, и кислоты сожгли мне глаза.

Морис оставил Диксмера с Мораном, а сам вернулся к Женевьеве, тихонько говоря:

— Нужно признать, что моя теперешняя деятельность притупила мой ум. После недели пребывания в Тампле я сам себя буду принимать за аристократа и сам на себя донесу. Добрый Диксмер! Славный Моран! И как хоть на мгновение я мог их подозревать!