Это было, как мы уже отметили, бегство, а не обычное возвращение домой. Он разделся без помощи слуги, не ответил кухарке, которая принесла ему ужин. Потом взял со стола письма, пришедшие за день, прочитал их одно за другим, не понимая ни слова. Туман ревности, опьянение разума еще не развеялось.

В десять часов Морис машинально улегся в постель, так как сделал все, что полагалось после того, как расстался с Женевьевой.

Если бы хладнокровному Морису рассказали о его странном поведении как о действиях кого-то другого, он бы не понял, не принял бы действий, поставивших Женевьеву в затруднительное положение, счел бы этого человека сумасшедшим. Он почувствовал страшный удар, который был нанесен всем его надеждам, в которых он никогда раньше не отдавал себе отчета, и на которых, какими бы неясными они не были, покоились все его мечты о счастье, витавшие подобно неуловимому пару на горизонте.

Итак, с Морисом произошло то, что почти всегда происходит в подобном случае. Он был оглушен полученным ударом. И, очутившись в постели, тотчас же уснул или, вернее, лишился чувств до следующего дня.

Его разбудил шум открывающейся двери. По привычке зашел слуга, чтобы открыть окна в спальне Мориса, и принес цветы.

В 93-м году выращивали массу цветов, и Морис их обожал. Но сейчас он даже не взглянул на них и, приподнявшись, опираясь отяжелевшей головой на руку, стал вспоминать все, что произошло накануне.

Морис спрашивал себя и не мог ответить, что вызвало его дурное настроение. Одной из причин была ревность к Морану. Но следовало ли ревновать к человеку, который уехал в Рамбуйе, тогда как сам Морис был наедине с женщиной, которую любил, мог наслаждаться этим свиданием в окружении пленительной природы, просыпающейся в один из первых дней весны.

Его дурное настроение не могло объясниться и подозрением к тому, что могло бы произойти в доме в Отее, куда он проводил Женевьеву, и где она находилась более часа. Нет, непрекращающейся мукой его жизни была мысль о том, что Моран — возлюбленный Женевьевы. Это была странная фантазия его мозга, ведь никогда ни единым жестом, ни единым взглядом, ни единым словом компаньон Диксмера не дал подтверждения этому подозрению.

Голос слуги вывел его из задумчивости.

— Гражданин, — сказал он, показывая на лежащие на столике распечатанные письма, — вы уже выбрали, какие из них оставите, а какие сжечь?

— Сжечь что? — спросил Морис.

— Те письма, которые гражданин прочитал вчера вечером, перед тем как лечь в постель.

Морис не помнил, чтобы он прочитал хотя бы одно письмо.

— Сожгите все, — приказал он.

— А вот сегодняшние, гражданин, — сказал слуга.

Он протянул Морису пачку писем, а другие бросил в камин.

Морис взял письма, которые дал ему слуга, пальцами почувствовал знакомую толщину сургучной печати и вдохнул знакомый аромат, исходящий от одного из писем. Он стал быстро перебирать их и при виде печати и почерка на одном конверте вздрогнул.

Этот человек, такой стойкий перед лицом любой опасности, побледнел только от запаха одного из писем.

Подошел слуга поинтересоваться, что с ним случилось, но Морис знаком велел ему удалиться.

Морис осмотрел письмо с одной и с другой стороны. У него было предчувствие, что в письме таится беда для него, и вздрогнул, как вздрагивают перед неизвестностью.

Тем не менее он призвал все свое мужество, распечатал письмо и прочитал следующее:

«Гражданин Морис!

Нам необходимо разорвать связи, которые, как мне кажется, с вашей стороны выходят за пределы дружеских отношений. Вы человек чести, гражданин, и теперь, когда миновала ночь, после того, что произошло между нами вчера вечером, вы должны понять, что ваше присутствие в нашем доме стало невозможным. Я рассчитываю, что вы сумеете найти подходящий предлог, чтобы объяснить это моему мужу. Надеюсь сегодня же увидеть ваше письмо господину Диксмеру и буду убеждать себя, что мне придется сожалеть о заблудшем друге, увидеть которого вновь мне мешают правила приличия.

Прощайте навсегда.

Женевьева.

P. S. Посыльный ждет ответ».

Морис позвал: вошел слуга.

— Кто принес это письмо?

— Гражданин посыльный.

— Он здесь?

— Да.

Больше Морис не вздыхал, не колебался. Он прыгнул в изножье кровати, натянул брюки, сел перед пюпитром, взял первый попавшийся лист бумаги (это как раз был лист с напечатанным вверху названием секции) и написал:

«Гражданин Диксмер,

Я вас любил и все еще люблю, но не считаю возможным видеться с вами впредь».

Морис искал причину, по которой он не мог больше встречаться с гражданином Диксмером, и нашел только одну, ту, которая возникала в эту эпоху в головах у всех. Он продолжил:

«Ходят слухи о вашей умеренности в отношении государственных интересов. Я вовсе не хочу вас обвинять, но и не могу вас защищать. Примите мои сожаления и будьте уверены, что ваши секреты будут погребены в моем сердце».

Морис даже не перечитал письмо, написанное, как мы уже сказали, под воздействием первой пришедшей в голову мысли. У него не было сомнений по поводу воздействия, которое это письмо должно было произвести. Диксмер, как казалось Морису — отменный патриот, по крайней мере на словах. Диксмер рассердится, получив письмо, его жена и Моран станут склонять его к молчанию, он не ответит, и, таким образом, забвение подобно черной вуали скроет радостное прошлое и превратит его в мрачное будущее. Морис подписал письмо, запечатал его, передал слуге, и посыльный ушел.

И тогда слабый вздох сорвался с уст республиканца. Он взял перчатки, шляпу и направился в секцию.

Он надеялся, бедный Брут, вновь обрести свой стоицизм ь общественной деятельности.

А состояние общественных дел было ужасным: шла подготовка к 31 мая[37]. Террор, подобно бурному потоку, устремился с вершины Горы и пытался снести преграду, воздвигнутую на его пути жирондистами, этими дерзкими умеренными, которые осмелились потребовать возмездия за сентябрьскую резню и какое-то время бороться за спасение жизни короля.

Пока Морис отдавался работе с таким пылом, что лихорадка, от которой он хотел избавиться, пожирала его голову вместо сердца, посыльный вернулся на старинную улочку Сен-Жак и наполнил дом оцепенением и ужасом.

Письмо, побывав у Женевьевы, было вручено Диксмеру.

Диксмер распечатал его, прочитал, сначала ничего не поняв, потом протянул гражданину Морану, который после чтения уронил свой белый, будто слоновой кости, лоб на руку.