Он смягчился.

– Вы говорите приятные вещи. Она добавила, удивляясь самой себе.

– Место свободно?

– Да, но я никогда больше ни с кем не буду связываться. Женщины плохо уживаются со мной. Последняя, очаровательная, очень артистичная, только что покинула меня. Она расписывала пагодами шарфы. И оставила мне расписанную ею шелковую ширму.

– Она была китаянкой? – спросила Иоланда.

– Нет. Здешняя. Тем не менее она рисовала пагоды. А затем уехала с каким-то иностранцем в Женеву. Преподавать живопись.

– В таком случае вы свободны…

– Свободен, я всегда был свободен. И заверяю вас, что навсегда останусь свободным.

– Вы мне сказали однажды, шутя, быть может, что, если я все брошу в Париже, то вы…

– И вы поверили? Ни одна нормальная женщина не верит такому вздору. Никому не удалось меня затащить к чиновнику для регистрации брака. Я не могу больше с вами разговаривать. Позвоните мне, если вы будете здесь. Но насколько я вас знаю, вы измените свои планы двадцать раз до приезда.

– Это все, что вы хотите мне сказать?

– Вы меня заставили ждать очень долго, слишком долго. – Он добавил с нежностью: – До свидания, до скорого, может быть.

МНЕ ПРИШЛОСЬ оправдываться перед очень недовольным банкиром, обвинявшим меня в беспечности.

– Вы не нашли квартиру. Вы не используете ваши сбережения на покупку квартиры, и вы снимаете все накопленные деньги наличными.

К чему говорить о бунте, о желании все сжечь, все бросить, одним махом покончить со своим правилом подчиняться рассудку? Я отделалась от исповедников, у меня не было закадычной подруги, по характеру я не была склонна исповедоваться. Я вежливо ждала, когда он закончит меня распекать.

– Но что вы собираетесь делать с такой суммой наличных денег? Вы не имеете права ни потратить более пяти тысяч франков, ни вывезти эти деньги… А если вы положите их в сейф, они не принесут вам никакого дохода.

На нервной почве я зевала. От нервного напряжения я всегда казалась веселой или сонливой. Эти недостатки я унаследовала от папы, как стремление к соблюдению правил – от мамы. Строго придерживаться правил в браке, то, чего она никогда не могла добиться.

Я чувствовала на себе осуждающий взгляд банкира. Чем больше я нервничала, тем больше казалась вызывающей.

– Я должен вас предостеречь от всякой опрометчивости.

– Я не нуждаюсь в опеке.

Стоило ему подтвердить сказанное, и я бы чихнула семь или восемь раз подряд. Затем я бы ему объяснила, что такое психопатическая аллергия.

– Я вас предупредил, полагаю.

– Да, да, доктор, простите, месье. Правда, спасибо. У окошечка я попросила кассира положить тридцать тысяч франков в отдельный конверт. Я внимательно наблюдала за хрустящими купюрами. Отпуск мамы, мой покой. Огорченная тем, что деньги, с таким трудом заработанные и сэкономленные за столько лет, занимали так мало места, я вышла из банка, прижимая к себе висящую на плече сумку. Чем беднее, тем подозрительнее становишься, когда имеешь немного денег с собой. Я позвонила маме из телефонной будки. Мне не хотелось делать круг через ювелирный магазин, где она работала. Она была дома. Я поднялась на шестой этаж, запыхавшаяся, но счастливая.

– Смотри, что я тебе принесла!

Я размахивала бежевым банковским конвертом, разбухшим от трех пачек купюр, скрепленных лентой.

– Тридцать тысяч франков, мама. Ты можешь пересчитать. Вот. Это твои. Я уеду со спокойной душой в Америку.

Я ждала аплодисментов, умиления, обожания, как маленький ребенок. Мама с невозмутимым видом сказала лишь спасибо. Едва слышно. Ей было стыдно, наверно. Деньги делают стеснительными людей, которые к ним не привыкли. Она смотрела на конверт.

– Куда ты едешь?

– Я должна сообщить о своих планах?

– Не сердись, что я спрашиваю.

– Я достаточно натерпелась с тех пор, как ты родилась. С этим покончено.

Я покачала головой.

– Ты ведешь себя непоследовательно.

– Возможно…

Я попыталась ее разговорить.

– Ты поедешь к морю?

– Нет.

– Тогда в Биаррицу…

– Нет. Я тебе не скажу.

Нам были известны места, куда мама могла направиться. Ее жизнь была прозрачной. Мне хотелось ее встряхнуть, это обиженное великовозрастное дитя.

– Скажи, что ты рада.

– Я довольна.

Она была раздражена.

– Я довольна. И в состоянии выбрать место, куда поеду, самостоятельно.

– Хорошо, хорошо, хорошо…

Я чуть не сказала ей: «Наконец, мама, ты стала взрослой… Ты становишься взрослой матерью. Браво, тебя не будут больше ни пеленать во время приступов гнева, ни предлагать соску мнимой нежности. Тебе позволят отправиться с ранцем комплексов на спине в школу настоящей жизни». Я спрашивала себя, что лучше: иметь мать – излишне мягкую, позволявшую издеваться над собой, или же коварную богачку по происхождению, порочную, потому что наживкой ей служило наследство. Или же женщину с сильным характером, умную, возглавляющую предприятие, или же старую хиппи, опьяневшую от лозунгов… Или мою мать, женщину-мученицу. Мы с папой заперли ее в стенной шкаф.

– Мама, я люблю тебя.

– Это правда? Все в порядке, не беспокойся.

На самом деле она была крепкой, моя мать, крестьянка из Вендена, прародительницу которой ни один барин не тронул ни жестом, ни словом. Она никогда не болела, но я подхватывала все, чем болели мои ученики. В двадцать шесть лет у меня была краснуха, а в двадцать семь – свинка. Мама ухаживала за мной, в то время как Марк наблюдал из коридора, не осмеливаясь переступить порог спальни, – так он был напуган. Свинка, что вы на это скажете, дамы и господа, свинка, от которой чудовищно раздувается шея и обезумевшему от боли человеку хочется бежать. Я даже не могла смеяться, так мне было больно. Когда мама уехала, Марк оставлял компот у двери, воду тоже, как будто я была прокаженная.

Я смотрела на мою мамочку.

– Мам? Ты нас не разлюбишь?

– Нет. Но буду меньше любить. Она походила на подростка.

Я уехала в недоумении. Мне следовало предупредить папу. Мама, наша жертва, была нашим общим достоянием. По телефону я смогла поймать папу на лету, в Иер. Я ему рассказала об измене Марка.

– Мужчины, – сказал он с притворным сочувствием, – мужчины – это как наука, которую надо постичь. Надо уметь их прощать.

– Но я не хочу прощать.