подальше, в глушь, в деревню, где, ему казалось, он был бы вне его постоянного придирчивого воздействия.

«На того я перестал сердиться, — писал он жене о всероссийском императоре, — потому что, tout reflexion faite не он виноват в свинстве, его окружающем. А живя в нужнике, поневоле привыкнешь к г…. и вонь его тебе не будет противна, даром что gentle-man. Ух кабы мне удрать на чистый воздух».

(Переписка, том III, стр. 128.)

Красочней трудно выразиться! Обычную у Пушкина оговорку насчет джентльменства провонявшего нужником царя следует отнести за счет дворянских предрассудков, окружавших монарха величием, благородством и какими угодно другими личными доблестями. Пиетет к особе государя проявили и разбитые декабристы. Пушкин же еще чувствовал себя материально обязанным перед царем. Он считал вопросом дворянской чести платить царю за его далеко не бескорыстные денежные одолжения, оказавшиеся в итоге лишней петлей на шее поэта, чувством благодарности. Дворянская честь заставляла Пушкина считать неблагодарность преступлением большим, чем либерализм. Он так и писал:

«Главное то, что я не хочу, чтобы могли меня подозревать в неблагодарности. Это хуже либерализма».

(Там же, стр. 153.)

Падала последняя иллюзия, при которой можно было бы жить верноподданному поэту не то что счастливо, а не теряя уважения к себе самому. Личность поэта ставилась под угрозу полного подчинения, полного подавления:

Погоди; тебя заставлю

Я смириться подо мною:

В мерный круг твой бег направлю

Укороченной уздой.

Для полноценного оптимистического мироощущения необходима была политическая свобода. Обстановка произвола глушила жизнерадостность, путала все расчеты, не давала возможности ясно и нестесненно проявиться светлому взгляду на жизнь, так органически свойственному Пушкину. Жизнь превращалась во вьюжное поле, среди которого невозбранно кружились сбивающие с дороги бесы:

Хоть убей, следа не видно;

Сбились мы.

Что делать нам.

В поле бес нас водит видно,

Да кружит по сторонам!

Поэт, жаждавший свободы, в свободе видевший одно из непременнейших условий человеческого счастья, оказывался на положении игрушки в руках самовластья. Поэт, наделенный гениальностью, стоявший на высоте всех достижений европейского просвещения, ничего не значил, а ‘бессердечный тиран мог все, стоял незыблемо, возвышался над ним и страной, неумолимый и неустрашимый, как рок, как судьба. Пушкин признавал судьбу, — это было и в духе времени и миросозерцания, но острота ощущения подвластности року была у него несомненно связана с бессилием перед Николаем. Гонимый самодержавием, Пушкин говорил о себе: «Гонимый рока самовластьем». Предвидя гоненья, кары и неприятности от своего коронованного тюремщика, он писал:

Снова тучи надо мною

Собралися в тишине;

Рок завистливый бедою

Угрожает снова мне…

(«Предчувствие».)

От рока можно спастись только случайно: может быть, и доплывешь как-нибудь благополучно до пристани. Но сохранить под вечной угрозой роковой расправы незапятнанно и незамутненно идеал светлой, счастливой и вольной жизни нельзя. Гордая и прекрасная натура поэта до конца отстаивала свое представление о жизни, он не сдавался. Всеми доступными ему способами он старался сохранить в себе «силу, гордость, упованье и отвагу юных дней». Жизнелюбивый Пушкин пробовал отгородиться от нависшего над ним гнета даже несвойственной ему позой равнодушия и стоицизма. Но ничего не помогало, — Пушкин видел уже над собой тень погибели. Недаром он несколько раз обращался к облику Андрея Шенье, певца любви, дубрав и мира, погибшего, согласно его представлениям, под ударами судьбы и тирании. Оплакивая печальную участь казненного на гильотине французского поэта, Пушкин несомненно думал и о себе. В стихотворении «Андрей Шенье» проступают автобиографические аналогии, в нем слышатся предчувствия относительно собственной судьбы. В законе, опирающемся на вольность, сам Пушкин видел условия блаженства. «Убийцу с палачами избрали мы в цари», — говорит Шенье по адресу вождей якобинской диктатуры. Но Пушкин всегда проводил аналогию между тиранами самодержавия и правительством мелкобуржуазной диктатуры во Франции. Тем более мог бы он отнести эти слова к Николаю I, убийце декабристов. Критика якобинской диктатуры носила у Пушкина отвлеченный характер, его отношение к режиму Николая I представляло для него острейшую практическую проблему. Не только лирическим излиянием идущего на казнь Шенье, но и выражением субъективных лирических переживаний самого Пушкина являются следующие прекрасные строки:

Куда, куда завлек меня враждебный гений?

Рожденный для любви, для мирных искушений,

Зачем я покидал безвестной жизни тень,

Свободу и друзей, и сладостную лень?

Судьба лелеяла мою златую младость:

Беспечною рукою меня венчала радость,

И муза чистая делила мой досуг.

На шумных вечерах друзей любимый друг,

Я сладко оглашал и смехом и стихами

Сень, охраненную домашними богами.

Когда ж, вакхической тревогой утомясь

И новым пламенем внезапно воспалясь,

Я утром, наконец являлся к милой деве

И находил ее в смятении и гневе;

Когда с угрозами, и слезы на глазах,

Мой проклиная век, утраченный в пирах,

Она меня гнала, бранила и прощала:

Как сладко жизнь моя лилась и утекала!

Зачем от жизни сей, ленивой и простой,

Я кинулся туда, где ужас роковой,

Где страсти дикие, где буйные невежды,

И злоба, и корысть!

Куда мои надежды,

Вы завлекли меня!

Что делать было мне,

Мне, верному любви, стихам и тишине,

На низком поприще с презренными бойцами!

Мне ль было управлять строптивыми конями

И круто напрягать бессильные бразды?..

Пушкин, испытавший политическое гоненье, только хлопотами друзей спасенный от Сибири, которая ему была заменена ссылкой на юг, мог проводить аналогию между собой и Шенье, хотя он и не мог знать, что судьба готовила трагическое завершение этой аналогии.

Да, и Пушкин был рожден для любви, для дружбы, для мирных искушений; да, и не по нему были страсти и опасности политической борьбы. И все же свободолюбивые мечты и соучастие в политическом освободительном движении были для него неизбежны, ибо гордый, вольнолюбивый и чело-вечный поэт не мыслил блаженства без свободы, понимаемой иногда как личная независимость, но доходившая и до осознанного четкого представления о политической свободе.

Умолкни, ропот малодушный!

Гордись и радуйся, поэт:

Ты не поник главой послушной

Перед позором наших лет;

Ты презрел мощного злодея…

Такова была неизбежно линия и жизненного и поэтического пути поэта: песни радости стали