Достаточно напомнить, что произведения Пушкина подвергались четверной цензуре: царя, Бенкендорфа, обыкновенных цензоров и просмотру друзей, по-своему пытавшихся оберечь поэта от неприятностей. И все же это четверное процеживание творчества Пушкина от неблагонадежного содержания не избавляло его от Печатных и тайных доносов агентов Третьего отделения.

В 1937 году советские школьники получили такие тетради

Вольнолюбивый Пушкин всю свою жизнь, на разных этапах по-разному, противостоял всем проявлениям официальной жизни, строившейся по определенному ранжиру и на службе, и дома, и в церкви. Политические убеждения Пушкина менялись, но одно правило оставалось неизменным:

Бреду своим путем,

Будь всякий при своем…

Поиски независимости продиктовали Пушкину мечту о деревенском уединении, куда можно было бы даже территориально уйти от слишком любознательной и слишком распорядительной власти правительства и официозного общественного мнения. Пушкину было скучно в деревне, из ссылки он стремился в кипящий жизнью Петербург, но из Петербурга он рвался обратно в деревенскую тишину. Тяга усталого от дрязг Пушкина в деревню не является особенностью только последнего периода его жизни. И в молодости критика света сопровождается у него воспеванием мирного сельского уединения:

Блажен, кто в отдаленной сени,

Вдали взыскательных невежд,

Дни делит меж трудов и лени,

Воспоминаний и надежд;

Кому судьба друзей послала,

Кто скрыт, по милости творца,

От усыпителя глупца,

От пробудителя нахала.

(«Уединение».)

Пушкин стремился уйти в независимость частной жизни, защищая свою личную свободу, свое право жить, как хочется, без постоянной оглядки на указующий перст агента царского правительства и на непрерывный осуждающий гул светской золоченой черни. «Независимость и уважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы», — утверждал Пушкин. Это была его любимейшая и заветнейшая мысль. С горькой иронией выговаривал он своей жене, которая всей силой своей женской власти над поэтом тянула его обратно в свет, из которого он стремился убежать:

«…вы, бабы, не понимаете счастья независимости и готовы закабалить себя навеки, чтобы только сказали про вас: „frier madamе one telle etaiit deciidlement la plus belle et la miieux miise ‘du foal“»

(Переписка, том III, стр. 127.)

Официальная жизнь николаевского общества обедняла и искажала личность. Наоборот, независимое от нее существование обогащало личность. В круге частной жизни, изолированной от господствовавшей морали, Пушкин узнал обаяние дружбы, сладость любви, мечты о счастьи, восторги поэтического вдохновенья и радость познания. Самые драгоценные дары жизни, зависевшие не от власти, не от денег, а только от природных качеств, от особенностей его личности, от некорыстного отношения друг к другу людей как обладателей определенных характеров, соединялись здесь для того, чтобы превратить жизнь в один исполненный высокого достоинства праздник.

Вот он, приют гостеприимной,

Приют любви и вольных муз,

Где с ними клятвою взаимной

Скрепили вечный мы союз,

Где дружбы знали мы блаженство,

Где в колпаке за круглый стол

Садилось милое равенство;

Где своенравный произвол

Менял бутылки, разговоры,

Рассказы, песни шалуна,

И разгорались наши споры

От искр и шуток, и вина.

(«Я. Н. Толстому».)

Здесь, в сфере частной независимости, пытливому духу поэта открывалось все качественное богатство мира — природы и истории.

В уединении мой своенравный гений

Познал и тихий труд и жажду размышлений

Владею днем моим; с порядком дружен ум;

Учусь удерживать вниманье долгах дум;

Ищу вознаградить в объятиях свободы

Мятежной младостью утраченные годы

И в просвещении стать с — веком наравне.

Богини мира, вновь явились музы мне

И независимым досугом улыбнулись;

Цевницы брошенкой уста мои коснулись;

Старинный звук меня обрадовал: и вновь

Пою мои мечты, природу — и любовь,

И дружбу верную, и милые предметы…

(«Чаадаеву».)

Не в партикулярной ограниченности школяра, а в условиях умственного развития Пушкина и его отношений к официальному отечеству заключается смысл его восклицания:

Нам целый мир — чужбина;

Отечество нам — Царское Село.

Лицей времен Пушкина, с его кипением молодости, страстей, мыслей, поэзии и вольнолюбия, был островком, жившим в благотворной изоляции от лакейства, солдафонства, ханжества и пиетизма второй половины царствования Александра I. Лицей был закрытым учебным заведением. К официальной и светской жизни у лицеистов прямого доступа не было. Нестесненные строгим надзором, они создали себе взамен маленькую независимую республику, в которой лучшие из них открывали себе доступ к высшим достижениям культуры. Официальный мир, куда после лицея ушли такие, как Горчаков, мир, бывший, при известных вариациях, одним и тем же во всех европейских странах, был этим лучшим чужд. Зато они, лучшие, в этом маленьком городке, приютившемся у самого порога двора, научились вольно относиться к царям земным и небесным, узнали античность, читали Вольтера, вошли в пленительную область искусства, сроднившую их с немеркнущими ценностями европейской жизни, лишенными какого бы то ни было официального штампа.

Демонстрация в честь Пушкина на московской площади, которая тогда носила имя поэта

Даже юношеский разгул Пушкина, если взглянуть на него с более широкой точки зрения, заключал в себе элементы протеста против узаконенной, сверху налегавшей на жизнь морали, религии, закона. В ней есть вызов ханжеству, лицемерию и благочинию, в ней есть род ухода из окружающей действительности — ухода не очень основательного, в формах, свойственных юности и незрелому сознанию, но все же ухода. Вспомним, что за пиршественный стол молодого Пушкина, вместе с его друзьями и подругами, не очень-то строгими в соблюдении общеустановленных норм, садились музы, разум и политическое свободомыслие.

Это независимо-частное отношение к жизни, игнорирование официально навязываемого ей смысла Пушкин вносил в образную ткань своего творчества. И как писатель он интересовался явлениями жизни не в их обязательно-казенном выражении, а в их нестесненном, бытовом, домашнем течении. «Капитанская дочка» написана как рассказ «о семейственных преданиях» Петра Андреевича Гринева, частная судьба которого так причудливо и многозначимо пересеклась с историей Пугачева. Прямые исторические описания, излагающие события официальной истории, Пушкин сознательно обходит. «Не стану описывать оренбургскую осаду, — говорит он в одном месте, — которая принадлежит истории, а не семейственным запискам». Таково же отношение Пушкина к своим героям в «Евгении Онегине». Белинский, объясняя значение стихотворного романа