— Не переведут, — сказал я, отступая. В психиатрическое мне было никак нельзя. Мама с папой расстроятся, да и вообще. — Сама в дурку ложись, не докажешь ничего.

— Я-то? — Она искренне рассмеялась. — Я-то докажу. Да и чего доказывать — вон камера все снимает, там весь твой диагноз пишется.

В углу под потолком и впрямь висела камера, чуть побольше вебки. Я перевел взгляд на тетю Таню. Она торжествующе улыбалась. Как победивший враг. А я успокоился. Нет, не так. Не успокоился, а точно в холодную ванну резко сел — она холодная, а кожа и кровь закипела, и мир стал шире и четче.

Я бросил одежду на пол и шагнул к столу. Тетя Таня отшатнулась. Я, не обратив на нее внимания, подхватил штатив капельницы, в два шага унес его в угол, прислонил к стене, сделал еще два шага — уже по штативу, не знал, что так умею, дотянулся до камеры, сдернул ее одним движением, провода только щелкнули, съехал на пол, едва не выворачиваясь из тапок, но ступая в свои следы — их не было, но я-то помнил, как шел, — вернул штатив на место и сказал тете Тане, которая все еще смотрела в угол, поднеся зачем-то руки ко рту:

— Больше не пишется.

Поднял одежду, сунул добычу в карман и пошел в палату. Надо было переодеться и уйти, пока и впрямь санитары с уколами не набежали.

След я заметил не сразу. Сразу я собрался домой.

То есть сперва я хотел забежать к родителям: предупредить, чтобы не волновались, рассказать, что случилось, — ну и просто увидеть. Они же мама мои с папой. Но не стоило светиться после показательного выступления, которое я тете Тане устроил, дурак. Ну, не дурак, допустим. Сколько терпеть-то можно. Мальчика нашла, пугать она меня будет и орать. Не будет теперь.

Ага. Орать не будет, в дуротделение свистнет, тихо и без затей. И побегут санитары со шприцами и, как их, смирительными рубашками, искать беглого психа Измайлова. А где искать? У родителей. Айдате туда, ребя, ура.

А я пошел к остановке. Маршрутка подскочила махом, и я сел, даже не посмотрев, куда она идет. В город — и ладно. Дальше разберусь.

В жарком, невкусно пропахшем салоне я начал пугаться, как дурак. Пугаться, успокаиваться и тут же снова пугаться. Дернулся, что денег нет — проезд оплатить не смогу, водила докопается, полицию вызовет, скандал, все такое, — и здравствуй, дурка. Но деньги нашлись вместе с ключами от квартиры во внутреннем кармане, несколько бумажек, сплющенных между паспортом и страховым. Вроде столько же, сколько было. А еще говорят, в больницах воруют. Глупости это. Неинтересно им воровать, а может, некогда — еле успевают больных людей железками протыкать, а нормальных закошмаривать.

Еще я затрепетал от взгляда толстой тетки, сидевшей слева. Она смотрела на меня сурово и изучающе, как санитарка или завуч. Я решил, что тетка из больницы, узнала меня или догадалась, что я беглый, больной и достойный принудительной госпитализации с усиленным прокапыванием, и теперь потихонечку позвонит, нас обгонит воющая «скорая», и на первой остановке меня выковырнут из салона, успокоят укольчиком и вернут в больничку. Навсегда. Или там до совершеннолетия. И на учет поставят. Буду жить при дурке, как разоблаченный маньяк из кино.

Но тут тетка покрепче перехватила блестящую черную сумочку, прижав ее к животищу пухлыми руками, и посмотрела на меня совсем грозно. Я сообразил, что она просто боится воров, трудных подростков и вообще всего на свете. Отвернулся и уставился в окно — вдоль носа и кепки соседа. Мимо стекла пробегали голые черные деревья, а разноцветные дома чуть подальше мне были не видны. Поэтому пейзаж выглядел неуютно и как-то жутенько, как в игре, — вокруг минус двадцать, Полярный круг и постапокалипсис.

Сейчас домой приеду, там тепло, чисто — и настоящий постапокалипсис в компе, подумал я и испугался в очередной раз. Сообразил наконец, что не надо меня выслеживать и догонять на «скорой». Я зарегистрирован как больной терапевтического отделения ДРКБ, и у тети Тани в журнале записаны все мои данные, включая номер полиса, домашний адрес и телефон. Чем гоняться, проще позвонить да приехать.

Да пусть хоть иззвонятся, подумал я злобно. Трубку не сниму, дверь не открою. Ломать права не имеют. Свободны, танцуйте сами.

— Выходишь сейчас? — спросил сосед.

Я вздрогнул, помотал головой и подвинулся, чтоб он прошел. А он застрял, растопырившись мне почти в лицо. Я неудобно вывернул голову. Ага, сумку изпод сиденья выдернуть не может — под ноги поставил, а теперь она поперек встала и застряла. Я потянулся и выправил сумку. Синий матерчатый ремень ушуршал мимо, дядька поблагодарил, качнулся, потому что маршрутка доехала до остановки, и вылез в проход. А я так и замер в неудобной позе, пытаясь понять, показалось мне или за остановочным павильоном действительно мелькнула синяя фигурка.

— Парень, ты пройти-то дашь? — спросили сзади.

Я убрал было ноги, но тут же выкинул их в проход, вскочил и торопливо пошел к выходу. За спиной заворчали, но это пофиг. В груди и животе пела сладкая пустота.

Кажется, не показалось. Кажется, нашел.

Я выскочил из маршрутки, чуть не опрокинув кого-то, чуть не махнув подошвами выше ушей и чуть не схлопотав по тыкве сумкой общественницы, возмущенной моим поведением. Устоял, буркнул: «Простите» и, не оглядываясь, побежал к десятиэтажкам, между которыми скрылась синяя фигурка.

Пробежал и встал на въезде во внутренний двор, замкнутый в коробке из четырех домов. Просторный такой двор, благоустроенный — с качельками, горками и скамейками — и совершенно пустой.

Ну здрасьте, растерянно подумал я, уставившись в лужу. Она здоровенной была, не обойдешь. Перекрывала асфальтовую дорожку от бордюра до бордюра, а бордюрам с обеих сторон мудро не хватало пары блоков. Это чтобы прохожие особо канатоходцев из себя не изображали, а шли через утоптанную почти до сухого состояния грязь, летом служившую газоном, — ну или через лужу, если сапоги надежные.

У меня сапог не было, а грязь особо не влекла. Мне грязи хватило в последние дни, навсегда хватило. Да и смысла никакого форсировать водную преграду не было. Синяя фигурка мне все-таки почудилась. А если не почудилась, если впрямь быстро-быстро проскочила по луже и влетела в один из подъездов, то я ее все равно не найду. Подъездов штук пятнадцать, и этажей десять, а сколько квартир, сами считайте, это несложно. Не звонить же в каждую. И потом, мало ли в Казани синих фигурок.

Можно, конечно, здесь стоять и ждать, пока она выйдет. Но девушки, как и женщины, отличаются от нормальных людей тем, что любят переодеваться. А как я ее переодетую узнаю, если не разглядел толком? По холоду выше живота? Так холод от чего угодно быть может. От голода, например. Я ж так и не позавтракал, вот горнисты в пузе и играют — безо всяких романтических силуэтов на горизонте.

Я неожиданно для себя присел и набычился. Ноги подкашиваются уже, что ли, удивился я, даже возмутился предательством организма. Организм мое возмущение отодвинул, словно локтем, и я понял, что опять выполнил действие первое какой-то цепочки, длинной и строго определенной, как в танце или показательной серии ударов и уклонов. Ну и пожалуйста. Давай сам, раз такой умный.